Замыкание на естественной вере, вере, требующей видения, порождает «идиотизм» и становится причиной жизненных катастроф героев.

В романе показано, что вера от зрения не способна увидеть внутреннего человека, не способна вывести человека из сферы природного. Князь видит благородные высокие движения души у Настасьи Филипповны, у Аглаи и верит в то, что свет в них победит тьму: «О, конечно, и он замечал иногда что-то как бы мрачное и нетерпеливое во взглядах Аглаи; но он более верил чему-то другому, и мрак исчезал сам собой. Раз уверовав, он уже не мог поколебаться ничем» (8; 431). «Мнения его о Настасье Филипповне были установлены, не то, разумеется, все в ней показалось бы ему теперь загадочным и непонятным. Но он искренне верил, что она может еще воскреснуть» (8; 489). В обоих случаях отмечается твердая уверенность князя, но она оказывается ошибочной. Почему? Обратим внимание на то, что непоколебимая вера князя соседствует с переменчивостью помыслов, чувств и настроений героя. Подобное соединение содержит в себе противоречие, так как вера как раз и призвана избавить человека от наплыва помыслов: «Привходящие отвне помыслы обуревают наш ум, пришедшая вера надежнее якоря избавляет его от кораблекрушения, приводя его к полному убеждению, как корабль в тихую пристань» [Сокровищница духовной мудрости, 2003, т. 2, 342].

Помыслы не могут не «обуревать» человека в его падшем состоянии. От них рождаются образы, к которых прилепляется ум [Исаак Сирин, 2012, 478–479].

Смена «картинки» рождает смену образов и помыслов – это и есть состояние смешения света и тьмы, добра и зла, характерная для Мышкина.

Погруженность в течение помыслов получает в романе название «двойных мыслей».

Келлер признается князю, что искренне хотел исповедоваться перед ним, а потом к этому желанию примешалось желание занять под исповедь денег. Св. Отцы говорят, что к доброму помыслу и желанию всегда примешивается злой помысл, что это есть дело дьявола, что «двойные мысли» есть знак грехопадения, что злым помыслам поэтому не надо удивляться, а надо бороться с ними с помощью молитвы. Но вот реакция Мышкина: «Да ведь это ж, наверно, не правда, а просто одно с другим сошлось. Две мысли вместе сошлись, это очень часто случается. Со мной беспрерывно. Я, впрочем, думаю, что это нехорошо, и, знаете, Келлер, я в этом всего больше укоряю себя. Вы мне точно самого меня рассказали. Мне даже случалось иногда думать <…>, что и все люди так, так что я начал было и одобрять себя, потому что с этими двойными мыслями ужасно трудно бороться; я испытал. Бог знает, как они приходят и зарождаются. Но вот вы же называете это прямо низостью! Теперь и я опять начну этих мыслей бояться» (8; 258). С одной стороны, Мышкин думает, что «двойные мысли» – это нехорошо. С другой стороны, трудность борьбы с «двойными мыслями» приводит к идее о том, что мысли сходятся случайно. Но рассказ Келлера вновь возвращает князя к мысли о низости «двойных мыслей». Таким образом, само размышление о «двойных мыслях» иллюстрирует поток противоречивых помыслов, в круговорот которых и заключен герой.

Еще более значимо отступление Мышкина перед трудностью внутренней борьбы, борьбы с помыслами, что, к слову, есть начало духовной жизни. Но у героя преобладает установка на естественность и гармонию желания и долга, естественного и духовного.

Попытка соединения того, что несоединимо, рождает такое устроение человека, которое можно назвать светским христианством. Это христианство плоть от плоти христианства западного, то есть христианство без опыта духовной жизни, как он сложился в православной традиции, христианство без церковной дисциплины – несоблюдение канонов, постов, внебрачные отношения и т. д. Суть такого христианства проговаривает Лебедев, который, через толкование Апокалипсиса, оценивает современность: «…все в нынешний век на мере и на договоре, и все люди своего только права и ищут: <…>, да еще дух свободный, и сердце чистое, и тело здравое, и все дары Божии при этом хотят сохранить» (8; 167–168).

Человек, привязанный к потоку помыслов и чувств, полностью погружается в них, что и создает его привязанность к миру, что закрепляет господство человека душевного над человеком внутренним, духовным. Душевной перед Богом является вся мирская мудрость. Душевный человек, по слову апостола Павла, не принимает того, что от Духа Божия, потому он почитает это безумием, потому что душевное и духовное исключают друг друга.

Вера от зрения не избавляет от помыслов, вследствие чего человек видит только внешнее. Когда же внешнему придается статус внутреннего – так рождается язычество: «И устремляющий взор на видимое телесными очами как на нечто вечное (античная философия природы и тевтоно-латинские единомышленники) сей и вправду есть необразованный идолопоклонник…» [Николай (Велемирович, 2016, 12–13]

Единственное, что может соединить человека с Богом со стороны человека – это вера. Но какая вера? Вера деятельная, рождающаяся от исполнения заповедей: «Потому что сердцем веруют к праведности» (Рим. 10: 10).

Путь деятельной веры есть путь постепенного освобождения от власти помыслов и сосредоточения во внутреннем человеке, но это уже духовное, безобразное, видение как плод живой веры [Исаак Сирин, 2012, 479].

Мышкину недоступное подобное видение, хотя сложность взаимоотношений, закрытость человека приводят его к стремлению знать внутреннего человека: «Да, надо, чтобы теперь все это было ясно поставлено, чтобы все ясно читали друг в друге, чтобы не было этих мрачных и страстных отречений, как давеча отрекался Рогожин, и пусть все это совершится свободно и… светло» (8; 191). «Почему мы никогда не можем всего узнать про другого, когда это надо…» (8; 484)

Неспособность веры от зрения, веры естественной проникнуть в человека особенно отчетливо выражена в двух эпизодах.

Князь обманывается в оценке светского общества на вечере у Епанчиных. Находясь под обаянием прелести своего первого впечатления Мышкин не видит, что под светским лоском, изящными манерами, простотой и т. д. скрывается внутренняя пустота этих людей: «Обаяние изящных манер, простоты и кажущегося (выделено мной. – С.Ш.) чистосердечия было почти волшебное. Ему и в мысль не могло прийти, что все это простосердечие и благородство, остроумие и высокое собственное достоинство есть, может быть, только великолепная художественная выделка. Большинство гостей состояло даже, несмотря на внушающую наружность, из довольно пустых людей…» (8; 442)

В описании восприятия князя визуальность играет роль лейтмотива. «Усевшись и осмотревшись (здесь и далее выделено мной. – С.Ш.), он тотчас же заметил», «в первый раз в жизни он видел уголок того, что называется страшным именем «света»», «несмотря на внушающую внешность», «под обаянием прелести своего первого впечатления», «он видел», «князь не заметил оборотной стороны, не замечал