– Боже мой, Эмма… – вздыхает Кейт, склонив голову набок.

– Когда меня начало подташнивать, я думала, что съела что-то не то. У моей матери такое бывало, и мне доводилось наблюдать это за ней. Однако лучше мне не становилось, и почти каждое утро меня рвало. Я при этом открывала в ванной краны, чтобы никто меня не слышал, и опрыскивала все вокруг дезодорантом, чтобы никто не унюхал моей срамоты.

Я поворачиваюсь к Кейт. Мне необходимо, чтобы она поняла, что я вовсе не была глупенькой девочкой. Я оставалась еще несведуща насчет мальчишек и секса, но глупой я не была.

– Я понимаю, что в это трудно кому-то поверить – особенно теперь, когда о сексе говорят повсюду, – но тогда, хоть я и поняла наконец, что происходит, я считала, что могу от этого избавиться, просто очень сильно этого пожелав. Я даже не рассматривала вариант сделать аборт или пить джин в горячей ванне. Подобное бы означало для меня признать, что это существует на самом деле. Я верила, что смогу с этим справиться одной лишь силой мысли. Что я обязательно поправлюсь, словно после самой обычной болезни. Я даже полностью не разобралась, что к чему, когда ребенок уже должен был родиться. Этого просто не должно было быть.

Кейт чуть подвигается на соседнем сиденье и, порывшись в сумочке в поисках платка, подает его мне. Я и не заметила, что плачу.

– Но, Эмма, – говорит она, – как же никто не заметил, что происходит? Ведь это же настолько очевидно.

– Так вот, не заметили. Я не дала им это сделать. Я вела двойную жизнь: Эммы-школьницы и Эммы – девушки, влипшей в беду. Понятно, что это не могло долго продолжаться. Правда уже вовсю колотилась в дверь, требуя, чтобы о ней все узнали, – словно сумасшедшая, запертая на чердаке. Подозреваю, со мной и происходило нечто вроде сумасшествия.

– Да ведь и впрямь можно свихнуться от таких переживаний. Как же вы с этим справились?

– Теперь уж и не знаю. Но потом начался самый кошмар – когда появилось это невыносимое предчувствие, что мир вот-вот рухнет.

– А когда ваша беременность стала откровенно проступать наружу – что тогда?

– Это была худшая пора. Мне противно было глядеть на себя в зеркало. Живот у меня рос не переставая. Я туго оборачивала его шарфами и носила балахонистую одежду. Я сидела у себя в комнате, не видясь ни с друзьями, ни с домашними, объясняя, что мне якобы необходимо личное пространство. Я боялась, что они меня увидят и все поймут. Сбоку это наверняка уже было заметно, а потому я с какой-то одержимостью следила, чтобы всегда оказываться к матери лицом, и перестала с ней обниматься. Я видела, что ей обидно, когда я ее отталкиваю, но я не могла рисковать.

Теперь, единожды начав, я уже говорю не переставая. Принимаюсь рассказывать Кейт, как таскала еду к себе наверх в комнату.

– Джуд это совсем не нравилось, но ее сожитель Уилл велел ей не устраивать из-за этого шумиху – он был только рад тому, что я убралась с дороги. И чем больше становился мой живот, тем больше еды я накладывала себе на тарелку, чтобы потом ее тихонько выбросить. Так у меня было вполне разумное объяснение того, что я набрала массу. Я вообще сделалась очень изобретательной. Мой быстрый ум мгновенно улавливал малейшую опасность. Я чуть ли не гордилась уже тем, что о моем ребенке никому не известно. Я бы, наверно, пятерку с плюсом получила за хитрости маскировки.

Кейт, слушая, кивает, не сводя с меня глаз. Я знаю, ей хочется задать мне еще кучу вопросов – и о том, как я забеременела, и о том, что случилось с моим ребенком, – но мне еще столько всего надо ей рассказать. Мне надо выпустить это из себя как можно быстрее, иначе оно меня просто затопит и я захлебнусь. У меня начинает кружиться голова. Такое чувство, будто ее вот-вот разорвет на части.

– А что было, когда у вас начались роды, Эмма? – спрашивает она. – Ведь такого вы точно не могли скрыть.

– Нет, конечно. Это был кошмар. Но я тогда оказалась дома одна. Все произошло так быстро – в смысле, сами роды. У меня почти целый день болела спина, а потом я сильно обмочилась, и живот сделался твердым. Вроде бы и мое было тело, и в то же время не мое, если вы понимаете, о чем я. Оно просто как-то вышло из-под контроля, и всякий раз, как подступала боль, все сильнее и сильнее, я хваталась за край ванны и орала до хрипоты. Мне казалось, я сейчас умру. Помню, я звала мать, зная, что ее нет дома. Зная, что я совсем одна. Я и должна была быть одна – чтобы никто ни о чем не узнал.

Кейт сжимает мне руку – в точности как я тогда вцеплялась в бортик ванны. И давно забытые воспоминания вновь подступают ко мне и яростно стучатся, требуя их впустить.

Словно сквозь окошко, я вижу саму себя. Когда это из меня выскальзывает – блестящее и исходящее паром в холодной ванной, – я лежу рядом с ним на линолеуме в кровавой жиже. И оно медленно остывает возле меня.

Все было совсем не так, как об этом писалось в брошюрках, вспоминаю я. Пока девчонки в школе читали один на всех экземпляр «Страха полета»[35], я просвещалась насчет плацент и пуповин по буклетикам, что потихоньку себе прибрала в больничном зале ожидания. От написанного там меня едва не выворачивало, но я все равно заставляла себя читать, просто на всякий случай. Тогда, в ванной, я перерезала пуповину ножницами из аптечки и завернула ее вместе со всем тем, что из меня вышло, в газету The Sunday Times из коробки возле входной двери. Потом открыла в ванне краны и забралась в тепловатую воду, глядя, как вокруг меня плавают сгустки крови.

– Помню, когда я перестала кричать, настала полная тишина, – говорю я Кейт. – Мне повезло. Джуд и Уилл тогда были на работе. В доме оставалась только я – и это. Я даже не помню, чтобы его разглядывала, хотя, по идее, и должна была. Знаете, как по телевизору показывают что-то страшное, и ты смотришь, закрывшись ладонями, сквозь пальцы, так что всего ужаса и не видишь. У меня, во всяком случае, не осталось в памяти его лица. Я даже не знаю, мальчик это был или девочка.

– Бог ты мой, и вы только сейчас впервые этим с кем-то поделились?

– Да. Я пыталась однажды рассказать об этом Гарри, но она не поняла, о чем я говорю. А больше я никому не могла в этом признаться. Ведь я совершила нечто ужасное.

– Что вы совершили, Эмма? – тихо спрашивает Кейт. – Вы что-то сделали со своим ребенком?

– Его я похоронила.

Суббота, 28 апреля 2012 года

Эмма

Когда я говорю, что похоронила дитя, Кейт умолкает. Я слышу собственный голос – как будто это кто-то другой рассказывает ей, что предать земле новорожденного младенца оказалось очень просто.

– Это было примерно то же, как я хоронила своего домашнего кролика, когда мне было девять. Я завернула все это в газету и сунула в полиэтиленовый пакет из «Бутс», так что невозможно было даже представить, что там внутри. В саду я выкопала ямку, положила туда сверток и припорошила землей. Всего несколько минут – и все было кончено. Сверху я переволокла большой вазон, в котором мать обычно выращивала нарциссы. Там тогда только проклюнулись маленькие зеленые ростки. А потом я вернулась обратно в дом.