Но эти заслуги гебертистов не имели никакого значения в глазах людей добродетели, раз дело шло о фанатизме партийных воззрении. После одной из речей Сен-Жюста конвент снабдил комитет благоденствия самыми широкими полномочиями. Подобно Демулену, Сен-Жюст в своей борьбе с гебертистами не останавливался перед клеветой. Он утверждал, что гебертисты находятся на содержании у иностранных держав и что им поручено опорочить своими крайностями, особенно своим атеизмом, республику в глазах Европы и, таким образом, погубить ее. За этой клеветой скрывалась своего рода классовая борьба, которая не носила определенного имени, но которая все же ясно чувствовалась. В самом деле, государственные деятели конвента и комитета благоденствия прекрасно чувствовали, что защита интересов пролетариата, которую коммуна взяла на себя в качестве маратовского наследства и которую она вела с поразительной энергией, переходит за рамки добродетельной республики, скроенной по вкусу мещанства. Противники гебертистов не решились открыто отделить интересы трудящегося народа от интересов зажиточной буржуазии, и поэтому они прибегали в своих нападках на гебертистов к самой грубой клевете.

Гебертисты видели, что им угрожает опасность. Противники их распространяли также слух, будто они хотят устроить государственный переворот и ввести диктатуру, при которой вся правительственная власть должна находиться в руках трибунала под председательством верховного судьи. Обвинителем здесь якобы должен быть цензор, а генералиссимус должен уничтожать внешних и внутренних врагов; Паш будто бы предназначался в верховные судьи, а Ронсен – в генералиссимусы. Но эти обвинения были лишь пустыми выдумками и против Паша даже не было потом возбуждено обвинения.

Гебер сказал как-то в клубе новых кордельеров, что самыми скверными людьми являются не воры, а честолюбивые люди; этим он намекал на Робеспьера. В этом своем клубе гебертисты завесили «права человека» и, как казалось, хотели подготовиться к восстанию. Но у них не было никакого плана, и к тому же их противник был сильнее их. Кроме того, нелегко было привести в движение тяжеловесный аппарат, при помощи которого можно было бы вызвать восстание предместий. Комитет благоденствия был сильнее их, а действовал быстрее. Ночью 13 марта были арестованы главари гебертистов Гебер, Ронсен, Моморо, Венсан, Дюкроке и Сомюр. Кроме того, был арестован еще голландский банкир и патриот Кокк, часто приглашавший к себе в гости гебертистов, Дефье, Дюбюиссон, Перейр и Проли; последние трое были когда-то комиссарами якобинцев при Дюмурье; Проли был незаконнорожденным сыном известного политического деятеля Кауница; была также арестована жена казненного генерала Гетино, неудачно командовавшего революционными войсками в Вандее, и, наконец, Клоотц; из арестованных один только Клоотц был членом конвента. Робеспьер заставил еще раньше исключить его из клуба якобинцев, мотивируя его исключение тем, что он получает 100 франков ренты и что он, как космополит, мечтавший об учреждении мировой республики, интересовался больше счастьем Персии и Мономотапы, чем счастьем Франции. Бедный Клоотц представлял себе мировую республику по меньшей мере такой же прекрасной, какой Робеспьер представлял себе свою республику добродетели.

Через несколько дней были уже арестованы Шометт, Гобель и Паш. Паш был устранен от должности мэра; его арестовали как подозрительного человека.

Процесс гебертистов продолжался три дня; их обвиняли во всевозможных бесчестных поступках, как, например, в кражах белья. Они почти совсем не защищались. «Это политический процесс, – говорил Ронсен своим товарищам, – к чему же все эти ваши документы и приготовления к защите? Вы занимались болтовней, когда надо было действовать; так покажите теперь, что вы, по крайней мере, умеете спокойно умирать!»

24 марта 1794 года осужденных повели на казнь. По дороге на эшафот они подвергались насмешкам и издевательствам со стороны роялистов, собравшихся большими массами на улицах, чтобы полюбоваться уничтожением революционной коммуны, Ронсен и Клоотц проявили на эшафоте много мужества.

Революционная армия была распущена. Шометт и Гобель были также казнены. Против Шометта было выставлено обвинение, будто он хотел уничтожить Париж голодом, на что он ответил одним только презрительным молчанием. Теперь коммуна была составлена из сторонников Робеспьера.

Так Робеспьер, шедший до того времени постоянно в ногу с революцией, теперь остановился, и с этого момента началась реакция в его вкусе.

Гебертисты подверглись со стороны историков самым резким нападкам. В этом отношении им пришлось подвергнуться участи всех тех людей, которые заступаются за бедные слои народа. Можно согласиться с тем, что среди них было несколько экзальтированных и резких людей, но, во всяком случае, их республиканский патриотизм был так же искренен, как патриотизм других партий. Они пали жертвою классовой ненависти, жертвой ограниченной идеи «добродетельного государства» и стремления «людей добродетели» к власти. Но, уничтожив коммуну и казнив ее вождей, комитет благоденствия подрубил тот сук, на котором он сам сидел. Парижское население относилось с большим доверием к деятелям коммуны, доставлявшим ему всегда в моменты самой острой нужды средства существования. А новые деятели коммуны могли в ответ на вопли голодных парижан обещать только одно, а именно, что враги республики будут впредь наказываться еще строже, чем прежде. Парижское население не забыло казни гебертистов так легко, как это предполагал комитет благоденствия.

Реакция, начавшаяся с момента падения гебертистов, должна была поглотить всю партию Горы.

Тотчас же после казни вождей гебертистов комитет благоденствия занялся приготовлением к тому, чтобы уничтожить правую фракцию Горы, дантонистов. Дело в том, что Робеспьер боялся как бы его, после того как он отправил на эшафот самых решительных революционеров, не причислили к умеренным элементам Горы. Кровь уморенных представителей партии должна была доказать, что сам Робеспьер не склонен к умеренности.

Дантон провел некоторое время у себя на родине в Арси на Оби и вернулся затем в Париж с тяжелыми предчувствиями. Вернувшись по приглашению своих политических друзей в столицу, он имел свидание с Робеспьером. Но оказалось, что старая, завязавшаяся при посредничестве Демулена дружба между обоими вождями революции исчезла, и Дантон расстался с Робеспьером очень холодно. Сближения не произошло. Дантон видел надвигающуюся на него грозу, но ничего не предпринял. Да и что было ему предпринимать? Бежать? Но какая страна примет его? Если бы он поднял в конвенте свой могучий голос и повел энергичную борьбу против правительства, то могло бы быть еще сомнение в том, станет ли конвент на сторону Робеспьера и комитета благоденствия. Но он флегматично покорился своей участи. «Лучше быть казненным, – сказал он как-то раз, – чем самому казнить других». Он говорил, что жизнь ему надоела. А одному другу, советовавшему ему бежать из Франции, он ответил: «А разве можно унести с собою свое отечество?»

Вечером 30 марта 1794 года какой-то канцелярский чиновник передал ему, что в комитете благоденствия говорили об его аресте. Вспоминая сыгранную им роль в революции, Дантон ответил: «Они не решатся на это».