С наступлением вечера зажигают три свечи. Их приходится держать высоко. Свечи оплывают. Крышки с гробов сняты, и люди вереницей идут мимо, всматриваясь в лица покойников. Кто это? Сын? Отец? Муж? Возлюбленный? От запаха горящих свечей душно. Ноги шаркают по дощатому полу. И вдруг крик, заглушающий вой ветра, и какая-нибудь женщина сгибается, сгибается под тяжестью горя, и кто-то накидывает ей на голову черную шаль. Нет такой семьи, которой не коснулось бы горе. Старики потеряли сыновей, старухи — мужей. Детский плач разносится в ночном воздухе.

И гробы снова закрывают крышками и заколачивают их, и те немногие из мужчин, что уцелели, поднимают их на плечи, и длинная погребальная процессия растягивается на три мили, до маленькой церквушки, что стоит на горе, и там их составляют в ряд.

Можно было принять их за кардиналов или королей, когда они лежали так посреди церкви, средь яркого света свечей, в облаках душистого ладана. Сегодня они были окружены народом, как знаменитейшие из знаменитых. И люди прижимались лбом к гладкому дереву крышек, и клали на них мозолистые руки, и, если могли, молились. Трудно было молиться и повторять «да будет воля Господня», когда волны покачивали где-то тело Падара Каванаг. Слишком рано ему было умирать. А из стариков погиб Тиг, например. Старый он был, что и говорить, только как же теперь без его невероятных россказней, без смешливых морщинок, что глубокой бороздой легли вокруг его глаз? А что станется с маленькой Бриджит без ее отца Майкла Тома?

Длинная цепь растягивается до желтых песков Ома. Гробы снова покачиваются на плечах, а по обе стороны зеленеет море: любуется на свою работу. «Все я!» Хлопает в ладоши, издевается, подгоняемое стихающей бурей.

Могила большая, и они лежат все вместе, бок о бок, те, кто погиб. И растерянный священник молится за них со слезами на глазах и сам сознает свою никчемность. Латинские слова печальным напевом звучат в прозрачном воздухе. Мягко ударяется желтый песок о блестящие гробы. Итак, могила зарыта и покрыта сверху зеленым дерном, и когда-нибудь, вот погодите ужо, над ней вырастет скромный гранитный памятник, на котором высекут их имена. А тем, кто покачивается на дне морском среди водорослей, какой памятник поставишь им?

И люди разбредаются с острова с его зеленой травой через огромную отмель и наконец исчезают в маленьких домиках. А на острове, над свежим могильным холмом, кружат и носятся крупные чайки, и склоняют удивленно головы набок: что, мол, это за странная четырехугольная штука появилась на траве. И плавно снижаются, и клюют расползающихся червей, прежде чем те успевают зарыться в землю в поисках смиренных рабов Божьих.

Мико закрыл дверь и прислонился к ней спиной.

Она сидела у очага, боком к огню. Огонь тихонько горел, освещая одну сторону ее лица. Она сидела на табуретке, безучастно уронив руки на колени. Она ни разу не подняла глаз. Даже когда он поднял щеколду, даже когда он закрыл дверь.

«Может, вовсе не нужно было приходить?» — подумал он.

Потом он подошел к ней, осторожно, еле слышно ступая, и опустился перед ней на колени, и взял ее за руку. Рука была совсем холодная.

— Мэйв, — сказал он.

Она медленно подняла глаза и посмотрела на него.

Она смотрела и не видела его. Он это понимал. Глаза у нее не покраснели от слез. Они были почти такими же холодными, как рука. Что мог он сейчас сказать? Кто он такой? Неотесанный болван, который и говорить-то толком не умеет. Она ждала.

— Не тужи так, Мэйв, — сказал он.

«О Господи, неужели это все, что я могу сказать?»

— Что у тебя с лицом, Мико? — спросила она, уставившись глазами в полоску пластыря, приклеенного на рассеченную щеку, прямо через все родимое пятно.

— Ничего, — сказал Мико.

— Ты не беспокойся обо мне, Мико, — сказала она. — Я еще не прочувствовала пока. Не жалей меня сейчас, прибереги, когда мне понадобится. Вот если б его похоронили на Ома, тогда было бы другое дело. А так ведь еще совсем неизвестно. Может, он и не погиб, Мико. Может, он застрял где-нибудь далеко на берегу, где нет никого, и выберется ко мне домой только через день, через два. Знаешь, ведь могло и так получиться. Неужели же не может так быть, Мико?

В памяти у него встал один из покойников, лежавших в гробу. Его нашли за Клегганским молом, туго замотанного в обрывок невода. Они с Комином были в одной лодке.

Ее голос глухо звучал в пустом доме. Над ее головой на крюке висели кепка и куртка. Мико взглянул на них. Он знал, что Комину теперь уж никогда их больше не надеть.

— Ты думаешь, так не может быть? — сказала она разочарованно, как будто он в чем-то подвел ее.

Не будет ли для нее самой хуже, если она заберет это себе в голову и изо дня в день будет ждать в одиноком маленьком домике на берегу, ждать, что раздадутся шаги на усыпанной гравием дорожке, что скрипнет дверь? Не будет ли это для нее куда хуже? А вдруг она так и останется здесь до глубокой старости, будет все ждать и ждать, не скрипнет ли дверь?

— Мэйв! — сказал он. — Будь он хоть где угодно, он бы уже вернулся домой.

— Разве кто может помочь чужому горю, Мико? — сказала она тогда, приложив руку ко лбу. — Никто не может, совсем никто. Когда с человеком случится такое, ему нужно сменить мозги, чтобы они были совсем новые и ничем не занятые, и тогда и для нового горя будет место. Раньше я думала, что мы слишком счастливы. Что у нас нет детей, потому что мы слишком счастливы, и с нас и так хватит. Теперь у меня нет ни ребенка, ни счастья. У меня нет ничего, кроме пустого дома, о котором мы когда-то мечтали. И если мне не ждать, чтобы скрипнула, открываясь, дверь, если у меня отнимут и это, тогда у меня ничего не останется, вообще ничего. Так что я буду ждать. Может, я еще услышу? Может, услышу сегодня вечером, или завтра утром, или днем,