людей. Он услышал, как вопили сильные, мужественные люди. А потом оказалось, что позади них нет ничего, абсолютно ничего. Все, и лодка и люди, исчезли, словно их кит проглотил и они скрылись в его чреве.

— Господи Иисусе, Господи Иисусе! — повторял Мико. Он выпустил весла и уронил голову на руки.

— Мико, Мико! — услышал он умоляющий голос дяди. — Весла, Мико! Бога ради, Мико, весла!

Тогда он протянул руки и схватился за одно весло, а другое уже почти совсем выскочило из уключины, так что он только-только успел поймать его — еще немного, и его унесло бы в непроглядную ночь. Он схватил его, удержал и стал заколачивать, чтобы оно встало на место, и при этом рассек себе кулак, и в конце концов он его все-таки вправил. Он погрузил весла в волну и занес их, когда поднялась следующая волна, и с кормы до него доносились какие-то странные стоны — это дядя Джеймс принимал удары волн на свою согнутую спину. Теперь его очертания начали смутно проступать, потому что его совсем засыпало ледяной крупой — и он становился виден, как снеговик в этом чернильно-черном мире.

Он гнал от себя вопли. Господи, что толку думать о них, когда, того и гляди, сам помрешь, и гадать, кто они. «О Господи, только бы это не был мой отец или кто-нибудь из тех, кого я знаю!» Что это за бес вселился в них? Почему не захотели они слушать голоса тех, кто умер прежде них и пришел предупредить, что в Атлантическом океане их подкарауливает смерть, страшная и доселе неведомая?

Почему, Боже мой, почему не взглянули они на море и на небо, не принюхались к ветру, не почуяли бури? Слишком они увлеклись этой историей с призрачной лодкой, слишком много смеялись, чтобы обратить внимание на то, что делается в небе. А они, Мико с дядей Джеймсом, вот-вот погибнут, и сами они накликали смерть на свою голову, потому что постыдились своих видений и не посмотрели на небо. Будь с ними дед, никогда бы этого не случилось. Подставил бы дед лицо ветру и сказал бы: «Нет, нет, что вы! Бога ради, не сегодня. Куда собрались? Ветер же бурю сулит».

Если бы только бедный дед так не одряхлел, если бы мог он ходить в море, вместо того чтобы греть ноги в торфяной золе да ловить угрей на берегу реки, был бы он теперь с ними, и тогда никто не вышел бы сегодня в море.

А у самого Мико где мозги были? Сколько уж времени он был под началом деда! Пора бы, казалось, перенять ему хоть что-то из его премудрости. Он сидел безучастно в байдарке, которая неслась навстречу гибели, как борзая гонится за зайцем. Все лицо ему исстегала острая крупа, смешанная с дождем, которую со свистом гнал свирепый ветер. Мико чувствовал, как она намерзает на закрытых веках, на бровях, как пронизывает его насквозь и как постепенно немеет все тело. Пальцы, все еще сжимавшие весла, казались чужими. Он думал: «Господи, когда придет наш час и мы уйдем под воду, там хоть спокойнее будет; когда вода наберется в легкие и удушит нас, хоть одно утешение будет, что крупа там больше нас не достанет».

Надеяться им было не на что. Видел он, как перевернулась тяжелая лодка. Как игрушечный кораблик в луже. Что же тогда может ветер сделать с этой хрупкой игрушкой? В его застывших ушах все еще стояли крики погибавших, он так и видел, как они падают в неловких позах в объятия смерти.

«Господи Иисусе, — молился он, — избавь нас от этого. Когда придет наш черед, пусть волна просто накроет нас с головой и мы пойдем все вниз, вниз. Чтобы только не болтались у нас руки и ноги и чтобы не орать.

Где мой отец? Был мой отец одним из тех, что вопили, вываливаясь в море?

Нет, Господи, только бы не мой отец! Эх, если б только вышли мы на нашей большой черной лодке!»

Он думал о ней с вожделением. Он представил себе ее округлую, вздымающуюся грудь, ее прочные шпангоуты[36], тяжелый, известняковый балласт. Парус с мачты, конечно, сорвало бы так же легко, как рвется под руками старая простыня, но по крайней мере оставались бы корпус и управление, и она выдержала бы это ненастье. Может, худшего ей видеть не приходилось, но все-таки она выдержала бы. Если б только…

— Мико! — донесся до него крик дяди Джеймса.

Это был не крик. Это был не вопль. Это был какой-то хриплый, неестественный звук.

Он открыл глаза. Он думал, веки придется раздирать руками. Увидел руку дяди, указывавшую ему куда-то через плечо. Преодолевая боль, повернул голову. Он не увидел ничего, кроме какого-то смутного черного пятна позади.

— Скалы, скалы, скалы, — твердил дядя Джеймс.

Мико погрузил весла глубоко в воду. Руки соскальзывали.

Оно было где-то на уровне его затылка — это пятно, которое он успел разглядеть. Дядя Джеймс знал свой залив. Даже непроглядная тьма, даже этот хаос не могли сбить его с толку. «Что могу — сделаю, — подумал Мико, — а не выйдет — не выйдет. Да и чего особенно стараться? Надеяться нам не на что». И тогда он вспомнил тело, катящееся со скалы. В такую же воду, в ту же самую воду, что беснуется вокруг Арапских утесов.

Он стал выгребать левой рукой: обойти стороной, обойти стороной — это все, что он мог сделать, да больше никому и не удалось бы сделать. Он так устал. Так страшно устал. Да и к чему?

— Быстрей, быстрей, быстрей, Мико! — слышал он, как твердит дядя Джеймс.

«Если у него есть надежда спастись, — подумал Мико, — так почему бы мне для него не постараться?» Он представлял себе, как байдарка налетает на отвесные скалы. Он так и слышал треск рвущейся парусины, хруст переламывающихся планок, глухие удары своего тела об острые края скал. Нет, так умирать не годится, вовсе не годится. Он разжал правую руку, и крепче ухватился левой, и греб, греб, греб. Краем глаза он увидел, как подхватила волна выпущенное им весло, и оно понеслось, ныряя, впереди лодки. «Ну, теперь уж нам конец», — думал он и