Лаевская засмеялась:

— А-а-а, были-таки гроши? Зусель, когда в себя пришел, тут у меня заводил рассказ про то, что он от смерти откупился. Он говорил: «Я хабар дал. Меня с того света отпустили». А он Малкины гроши профукал? И откуда у нее? На маце заработала? Святое-святое, а денег стоит. За все люди платят, чтоб себя чувствовать. И не жалуются, между прочим. Она копила на Тору, мечтала прямо. Чтобы на русском языке. Жаловалась, что хлопцы — Гришка и Вовка — ленивые, настоящего языка не постигнут, Тору не будут читать как положено. Как у евреев положено. Пускай, говорит, хоть по-русски, может, сойдет. Правда, сомневалась. У кого-то еще до революции видела — по-русски. Я ей обещала достать. Не попадалось. После войны мало что попадалось из такого. Пропало, как не было. Ну, Малка додумалась — Зуселю поручение давать! На Тору, точно. Больше не на что.

— Как не на что? А детей кормить, одежку им, так далее и тому подобное?

Лаевская отмахнулась.

— Ой, Малка про такое не думала. Тем более если у нее гроши завелись. Дала б мне в руки — я б сохранила. А насчет кормить — она повторяла, что Тора именно научит Гришку с Вовкой. Тора, мол, накормит. Ёську она отторгла. С мясом, а отторгла от себя.

— Ладно, Полина Львовна. За Табачника вам спасибо. Допустим. А за Евсея? Что вам за Евсея положено?

Полина сжала губы. Не сердечком, вроде обычного, а прямой толстой линией.

— Горячо, Полина Львовна? Печет? Как Лильке? Откуда вы взяли нож, от которого Лилька погибла, догадываюсь. А зачем вы его Евсею притащили?

— Довид рассказал? А кто еще. Довид. Если б сам Евсей — со мной у вас другой разговор был бы. Я его принесла, чтоб иметь на вас управу, Михаил Иванович. Я его принесла с Лилиной кровью и вашими отпечатками, потому что вы мне нужны были. Вы у меня Лильку отобрали. Украли. Вы мне от нее ничего не оставили. От детей моих вы мне ничего не оставили. Я подумала так. Я хоть и не молодая. Но и не старая совсем. Сарра родила когда? Когда ей под девяносто стукнуло. А у меня еще по-женски кровь идет по срокам. Вот что я хотела. Вот для чего я нож Евсею принесла. Не кривитесь, Михаил Иванович. И легли б со мной. И все такое. А Довид затею мою испортил. Нож проследил и Зуселю отдал. Зусель — обратно мне. Принес чистенький. Он у меня управу на вас забрал. Ножик почистил — и все. Не стало на вас управы. Осталось мне вас только гнать и гнать, гнать и гнать. Я вам честно признаюсь, даже плакала над ножиком этим. А Зусель! Принес, дурак, причем с обидными словами, что я людей пугаю, а надо в покое держать для дальнейшего. А для чего — дальнейшего? Дальше только яма все равно. Не говоря про Евсея, который вообще навредил до основания — убил себя наповал. Наповал! Представляете, до чего дошел! Но надо про другое сказать. Я с мертвыми не считаюсь, кто больше виноват. И вот. Я удивлялась, почему у вас с Лилькой ребенок не зачинался. Может, подумала, Ганнуся у Любочки вашей нагулянная? Сидите, сидите, всякое бывает. Я с Любочкой познакомилась, разговоры с ней говорила про это самое. Как баба с бабой. Нет. Ваша Ганнуся. Про Лильку я со зла болтанула Любочке. Признаю. Но вы поймите мое положение. У вас и Любочка, и Ганнуся. И Ёську вы тогда забрали. А у меня — пшик. Пшик! Вы представляете?

И тут Лаевская улыбнулась. И сложила губы сердечком.

Я спросил:

— Почему к Евсею побежали? Мне Довид рассказал, у вас с ним делишки крутились. И Бэлка подтвердила. Евсея я вам, Полина Львовна, не прощу. Как хотите. Евсей — отдельно.

Лаевская сложила руки на груди. Растопыренные пальцы прижала, вроде хотела что-то выдавить с-под халата наверх.

— Вы мне зубы не заговаривайте, Михаил Иванович. У нас честный окончательный разговор. Евсей знал, что вы с Лилькой крутите. Евсей мне хорошо помогал. Я ж, когда по детдомам ездила, видела и по документам читала — мне давали, я с людьми умею в доверие входить, — есть еврейские дети. Некоторые свои фамилия знают, некоторые — нет. Но если мальчик обрезанный — вопроса нету. А ему и фамилию другую, и имя другое. С Евсеем я познакомилась по поводу его тестя — Довида. У меня клиентка обшивалась — соседка Евсея. В годах, как раз Довиду под пару. Тоже вдовая. Еврейская женщина. Культурная. Попросила меня сосватать за Довида. Я в подобных случаях ответственно подходила. Речь о человеческом семейном счастье. Познакомилась сначала с Евсеем, у него расспросила про Довида, про его настроения насчет женщин. Евсей отнесся с пониманием. Я клиентке пересказала. Говорю, подтвердите свое решение — и я напрямую закидываю удочку к Довиду. Она на попятный. Говорит, подумала-подумала, зачем мне на старости лет за кем-то ухаживать. В общем, Довид отпал, а с Евсеем я дружбу не оставила. Рассказала ему про еврейских детей. Без умысла. От души. Он говорит: «Да, сколько евреев в войну просто так, ни за что поубивали». Я говорю: «Как — ни за что? За то, что евреи. Отцы с фронта вернулись — а жен-детей нету. Или матери, допустим, живы остались, а детей уничтожили фашистские гады и их прихвостни. Надо поправлять положение». Евсей выразил мысль, что если б наше правительство поставило такой призыв перед еврейским народом, то не было б отбоя от желающих усыновлять-удочерять. Именно евреев — евреями. Чтоб восстановить историческую справедливость. А там бы и другие народы подтянулись. И разобрали б всех детей подчистую. Назло фашистам. Хоть они и без того побежденные. Он сказал в порыве. Но я мысль уловила крепко. И подключила его к своим поискам. Человек в милицейской форме — большое дело. Он сдуру рассказал Довиду. Довид — Зуселю. Зусель подхватился, как зарезанный, пошел по еврейским домам предлагать детей. Забирайте, говорит, из детдомов и так далее и тому подобное, нужно, чтоб народ Израиля жил. Спрашивается, при чем тут народ Израиля? Сразу получилась религиозная окраска. А в 49-м — сионистов накрыли. Тогда ни в какие ворота Зуселевы бредни уже не лезли. Евсей притих. И Довид притих. Но Зуселя-то не остановишь. У него в голове один Израиль, больше ничего. Думаю, когда я нож Евсею принесла и сказала, что вы, Михаил Иванович, убили Лилю, которая моя помощница, и с Евсеем не раз по детдомам ездила, — он подумал, что вы раскрыли нашу организацию по распространению еврейских детей в еврейские семьи. И Лильку на этой почве убили. Во время ареста, например. Что вы в курсе с самого начала и вообще к ней пристали в оперативных целях. И не сегодня-завтра придете к нему — и сами, как другу, предложите: «Лучше стреляйся сам, чтоб сохранить доброе имя и имущество семье, в противном случае — громкое дело с последствиями и близким, и дальним». Он вас крепко уважал и любил. По-тому и застрелился. Превозмогал в себе неизвестность — надорвался. Не смог больше. Я думаю так.

Лаевская рассуждала толково, обдуманно заранее. Все у нее раскладывалось по отдельным полочкам и ложилось, как постельное белье в шкафу хорошей хозяйки.

— И сколько детей таким образом взяли?

Лаевская ответила нехотя:

— Ни одного.

— И золото не помогло?

— До золота даже не доходило.

— А Довид не раскололся. Мне про ваши настоящие дела не рассказал. Придумал что-то идиотское. Он газеты обожал читать. Склеил что-то у себя в уме и выдал мне. А настоящую правду не открыл. И Штадлер не раскололся. Он в курсе?