На что Мирон сказал: «Лилька, хоть ты с ума не сходи. На что сгодится? Нету детей, нету! Комедию не ломай! Не перед Полиной. Приходи в себя немедленно, а то совсем плохо будет».

А Лилька улыбнулась: «Нету детей. Так Полина их и не ищет. Она похожих ищет. Чтоб как две капли воды на ее девочек похожи. Вот двойники — и у Гитлера был, и у Сталина, говорят. И артисты иногда бывают — так похожи, так похожи на кого-то, кого надо для исполнения, если немножко переодеть или прическу перечесать».

Лилька воодушевилась. Что окончательно повергло Мирона в страх. Он попрощался и пообещал сохранить в секрете все, что наговорила ему Лилька. Ну, потом ее загадочная смерть, появление Лаевской с милиционером и кисетом.

Мирон замолчал и перевел дух.

Заученно проговорил:

— То, что рассказывал вчера, подтверждаю с нынешним дополнением.

Я спросил, в чем же его преступление, по его мнению.

Файда с готовностью ответил:

— Кроме бланка — не знаю.

— Но в тюрьму приготовились? И семью приготовили?

— Бланк — это факт. Вы охотитесь за Полиной. Вы и накрутите остальное, что захотите.

— Ничего я не накручу, Мирон Шаевич. Вставайте. Будем прощаться.

Мирон медленно встал. Размял ноги.

Я подал ему руку.

Он пожал.

Напоследок я достал кисет, вынул оттуда деньги Довида.

Протянул Мирону:

— Если со мной что случится, передайте Любе, скажите, это Довидовы. Для детей. Мирон кивнул. Сима сделала вид, что не заметила моего ухода.

Про Зуселя я не заикнулся. Как не было его на свете. Если живой — пускай живет. Если нет, что я могу? Мирон первый не начал — и мне ни к чему.

На Десне помылся, переоделся в чистое. Начинался дождик. Потом полило страшенно. С громом и молнией.

Была суббота. День, на который я назначил себе встречу с Лаевской.

По дороге в Чернигов промок до основания. Сменил три попутки — загрузли в грязюке. Мысль о переодевании отбросил.

Явился к Полине в чем был.

Лаевская открыла дверь, улыбнулась, пригласила пройти.

— Мокрый! А я печку как раз топлю. Терпеть не могу сырости. У меня дрова всегда в порядке. В сарайчике. Садитесь, а лучше стойте. Или я вам сухое дам. Вы меня не стесняйтесь.

Свет горел еле-еле. Настольная лампа. Хоть и день — а пасмурно.

— А что вас стесняться, Полина Львовна. Портниха, как врачиха, — под одеждой человека видит.

Полина хихикнула.

— Хоть простыню дайте, завернусь, как в бане. Я к вам надолго, и обсохнуть успею, и погреться. Не против?

Полина из другой комнаты, где у нее, видно, хранилось барахло, ответила, что всегда мне рада.

Вынесла простыню. Не ушла, когда начал снимать форму. Я ей нарочно отдал портупею — сильно тяжелую от воды. Кожа толстенная. Тем более промокшая. В кобуру еще на речке засунул кисет.

Говорю:

— Пистолета не взял. Не бойтесь. Тут только кисет ваш. Посмотрите.

Полина расстегнула кобуру — заглянула. Не увидеть кисета не могла. Но не сказала ничего. Обвела глазами комнату — куда пристроить. Кинула на пол.

Переодевался без стеснения. Она смотрела, как, правда, доктор. Вроде я не живой мужчина, а больной, и она ищет глазами, где может располагаться особенно вредное для жизни место. Дошла до пояса и отвернулась.

Я закутался в простыню.

Перенес мокрое к печке, подвинул пару стульев, развесил. Пристроил сапоги, портянки.

Стал возле печки.

Дым оттуда шел неприятный. Не дровяной, другой.

Открыл заслонку, посмотрел.

— Чем топите? Тряпок накидали. Хвалились, дрова хорошие.

Полина ответила из-за моей спины:

— Дрова сейчас добавлю. Пускай на тряпках разгорится. Материя быстро горит, а едко.

Полина держала возле груди несколько платьев, рассматривала их. Потом быстро скомкала, отодвинула меня с дороги, стала шуровать, заталкивать вглубь огня ворох.

— Вы грейтесь, обсыхайте, Михаил Иванович. Тут быстро сгорит, и запах пройдет, потом дров положу. Я чтоб не смешивать. Чтоб отдельно. Чтоб точно знать, что сгорело.

Из печки вылетали искры, бился огонь, Полина обжигала руки, но внимания не обращала.

— Ну вот. Теперь дрова кину. В сарайчике у меня дрова. Я схожу, а вы посидите. Не стойте. Вы ж босой. На ноги вам у меня нету ничего. У Лильки ножка большая была, у нее рост. На вас, конечно, маленькие будут, но не свои ж вам давать. У меня ножка небольшая. А у Лилечки большая. Как для женщины большая. Я сейчас принесу вам Лилечкины, она на ножки свои одевала, когда приходила. А вы Лилечку убили, Михаил Иванович. Ей же тапочки не надо. Не надо?

Я стоял неподвижно.

И Полина стояла.

И двигались у нее только накрашенные губы.

Бурмотела и бурмотела. Слов не разобрать. Потому что они не сходились со смыслом. Я их пытался соединить, а слова со смыслом не соединялись. Никак. Хоть я их у себя внутри миллион раз повторял все время после 18 мая 1952 года.

Выходит, Лаевская знала. Знала — и гоняла меня, как волка. Туда-сюда. Я чувствовал, что она знает окончательно и бесповоротно. Но надеялся.

Лаевская присела на краешек стула с моим кителем. Из-за ее спины виднелись погоны. Халат с драконами в саже. Руки багрово-бурые, в пепле.

— За дровами надо. Я б сходил — в простыне неудобно. Сходите?

Полина пошла.

Вернулась с охапкой дров. Скинула их с себя, как ненужный груз.

Опять села.

— Ну и что вы, Полина Львовна, столько времени молчали, дурака валяли. Что вы мне прямо не сказали. Или написали б куда надо. Меня б за шкирку и на солнышко. Вы б довольные остались.

Полина откинулась на спинку стула, но тут же отклонилась в сторону — мокро. Передернула плечами.

— Мне не надо за шкирку. Мне надо, что теперь получилось. Вы ж, Михаил Иванович, сами пришли. Не в первый раз. Но в последний. В окончательный раз. Я — баба. Я печенкой чуяла каждый раз: этот — не последний. Еще побегает. Еще помучается. А сейчас знаю — последний. И вы знаете.

— Знаю.

— Ну так что, товарищ дознаватель, согрелись?

— Нет. Подложите дров, пожалуйста.

Полина подложила. Огонь там еще был, но слабый. Она не ворошила, чтоб разгоралось. Само занялось. Смотрела и смотрела.

— Садитесь, Полина Львовна. Давайте сведения сводить вместе. Ради последнего раза.