— А вы не напуганный?

Гиля неопределенно покачал головой. И спросил:

— А вы, товарищ капитан?

К Файде шел кругами. Чтоб дольше.

Присел перекусить в роще. Хорошая полянка с высоченной травой. Ниоткуда меня не видно.

Еще не темнело. А мне надо, чтоб наступила ночь и точно вся семейка Мирона была в сборе. В постелях. Теплые.

Я ел Любочкину еду и думал ни про что. И такая пустота сквозила во мне, что я ощущал ветер и на костях, и на крови.

Задремал. Вещмешок под головой. Через брезент сначала сильно чувствовался кисет. Потом, когда окончательно провалился в сон, особых неудобств не испытывал. Дрых как убитый.

В доме Файды не светилось ни одно окно.

Постучал без стеснения.

Открыл Мирон. Если б не в трусах и майке, я б решил: дежурит возле двери.

— Здравствуйте, Мирон Шаевич. Объявляйте подъем. Общий. Немедленно. Все дома?

Мирон быстро и четко ответил:

— Все.

Расселись вокруг стола.

Сима в хорошем платье. Видно, не первое попавшееся схватила спросонок. Сунька в штанах и безрукавке. Ремень на штанах затянут на последнюю дырочку. Не там, где виднелась привычная для него отметка от пряжки. Значит, со значением штаны подпоясывал. С твердостью и решительностью. Мирон в брюках, пиджаке. Рубаха застегнута на все пуговицы. Даже под горлом.

Сидели как не у себя дома. Руки на коленях.

Я начал:

— Ну, что, ждали? Меня ждали?

Мирон сказал за всех:

— Вас, Михаил Иванович.

— Вот и хорошо. Тогда сами знаете, для чего ждали. Рассказывайте, Мирон Шаевич. Про Лаевскую и так далее. Про ее дела с Лилькой Воробейчик, Довидом, Евсеем. Семья ваша в курсе, наверно. Иначе б не вырядились так.

Я обвел всех пристальным взглядом и каждому взглянул в глаза.

Сима опустила голову. Сунька откинулся на спинку стула и положил ногу на ногу. Второпях сандалии обуть не успел. Тапок упал. Хлопец смутился и опять сел смирно.

Я ему лично сказал:

— Вот так, Сунька, и бывает. На мелочи горишь. Готовился, готовился встретить меня со всей отвагой. А тапок — шмяк, и от тебя мокрое место осталось. Не бойся. И вы, Сима, не бойтесь. Я в гости пришел. Мне надо знать подробную правду. Чистосердечную. Знать, чтоб навек похоронить в себе. Для выяснения с Лаевской. Она сама нарывается. Я ее первый не трогал.

Все переглянулись. Сима тихо заплакала. Сунька погладил ее по плечу.

Мирон сказал за всех:

— Не нужно комедию ломать. Мы готовы. Сима вещи собрала, вы лучше скажите, что можно взять, а что нет. Чтоб лишнее не тащить. Спасибо, что пришли ночью. Меньше интереса соседям. Дом опечатаете? Если понятых надо, лучше обратитесь через два дома, номер восемнадцать. Там люди хорошие.

Только тогда я обратил внимание, что возле окна, за этажеркой, стоит чемодан, узел и портфель. Они вещи собрали. Ждали ареста. Бебехи на три персоны.

Я подошел, этажерку отодвинул. А она из лозы, не крепкая, упала от потери равновесия. Я поднял. Книжки собирать не стал.

Рукой показал:

— Сколько ждете?

Мирон ответил:

— Как вы с детьми уехали. Недолго. Вы не мучитель. Через день, считай, явились.

Я расхохотался.

— Мирон Шаевич, Сима, Сунька! Какого беса выкаблучиваетесь! Какой арест? За что? Я и в мыслях не имел. Но теперь подозреваю, конечно. Надо ж себя выдать с головой! Чемоданы они пособирали. Понятых им надо. Я русским языком сказал: вы мне выкладываете все вплоть до я не знаю чего, а я слушаю внимательно и ухожу. Ну, завтраком покормите, если долго говорить будете. И все! Вы мне все трое даром не нужны. Я вам наперед обещаю. Хотите, расписку напишу? Мне нужно знать про Лаевскую и ее дела с Довидом, Евсеем и Воробейчик Лилией. Если она еще с кем-то дело имела — и про тех скажете. Ваша роль — в стороне. Она никак не учтется в будущем. Ясно?

Я кинулся к чемодану, раскрыл его и стал вышвыривать мотлох на пол. Женское белье, платье, теплая кофта, боты. Закончил с этим, выпотрошил узел и портфель — там Сунькино и Мирона.

Тряпки летели и падали где попало. Никто с них их не ловил. Никто не кричал.

Я кричал:

— Отвечайте мне все трое: есть у вас мозги или нету?! Живые мозги есть, я вас спрашиваю, как людей?!

Кричал я, кричал — и устал.

Сел на подоконник, ноги упер в пол, локти отвел назад, руки засунул в карманы галифе. Сколько молчал — не почувствовал.

Первой заговорила Сима.

— Самуила отпустите отсюда. Ему слушать наши разговоры не надо. Он и не знает ничего. А нервы потратит. И так уже сильно много пережил. Мы думали, его как члена семьи. А раз по-другому, значит, по-другому. Пускай идет. Как вы решите, Михаил Иванович?

— Иди, Сунька. Погуляй. Когда тебя еще мамаша ночью гулять выпроводит. Иди. — Сунька сидел на месте. Я строго приказал: — Иди, Самуил. Ты мне не нужен. У меня к тебе вопросов нету. Не рассиживайся. Ну?

Сунька осторожно поднялся. Потом опять присел на край стула.

— Родителей не брошу.

— Не брошу! Я сейчас тебя через закрытое стекло брошу, если сам не уберешься! Поведение твое я оценил. Молодец. Иди. За родителей не беспокойся. Ну?

Мирон сказал голосом, которого я у него не слышал раньше:

— Самуил, иди. Переночуй у своих кого-нибудь, кто пустит. Скажи, загулял, домой боишься показываться. Не мне тебя учить.

Когда Сунька ушел, Мирон расстегнул пуговичку на воротнике, покрутил шеей. Встал, собрал вещи, которые я раскидал. До одной. Подряд. Свалил в кучу на диване.

Обратился к Симе:

— Симочка, прибери тут. Мы с Михаилом Ивановичем побеседуем. Ты чай нам организуй. — И обратился ко мне своим привычным голосом, с сахаром: — Мы к Суньке пойдем, в его комнату. Я за всех скажу. И отвечу за всех, если надо.

Мирон ждал, что я ему скажу ободряющее. Не дождался.

Показал он следующее.

Полина пробилась в Козелец в сорок четвертом. Сразу после освобождения. Еще эвакуированным не разрешали возвращаться без особого вызова, а она уже тут землю рыла, искала детей и мужа. То есть сначала надеялась, что они выжили, затерялись в тылу, уехали в эвакуацию и прочее. Но ей рассказали, как Сима с Сунькой грузились на подводу, а девочек и мужа Полины — Зиновия — не взяли. Некуда.

В период войны он, Файда то есть, Лаевской не писал, так как получил от Симы письмо с ясным намеком на то, что она с сыном добралась до города Уфы, а что с остальными — не знает, а только плачет и плачет. Потому Мирон Лаевской и не писал. Однако Симе посоветовал оповестить Полину про неизвестность судьбы ее семьи. Но или именно это письмо затерялось, или Сима не учла совет — от стыда и раскаяния, но Полина всю войну ничего не знала, а впустую надеялась.