— А что сводить? Лильку я в таком виде нашла возле помойки, вспомнить гидко. Взяла к себе в дом. Вы про девочек моих знаете? Должны знать уже по моим расчетам. Выспросили по капельке. Точно?

Я кивнул.

— И у Гили Мельника были?

— Был.

— Ну вот. Лилька мне так и доложила: только Гиля знает полностью. Рассказала мне, значит, Лилька, я ее у себя оставила жить. Привела в чувства. Призвала брать пример с меня. Без примера нельзя. Я ей говорила: вот у меня троих детей убили, не считая мужа, я злая должна быть, с ума сойти. А я — держусь. И ты, Лилька, держись. Заставляла ее одеваться, волосы в прическу собирать, а не лахудрой ходить. Ну, чем-то мне надо было ее держать. Я ей внушала: ты должна мне помогать в жизни, я без тебя пропаду, ты последняя, кто моих живых детей видел. Ты мне вместо них. Одна за троих. Конечно, увеличивала ее роль, чтоб поддержать. Потом за свои деньги ей хибарку купила. За копейки. Но постепенно мы с ней немножко довели до ума, перестроили, не текло сверху — и хорошо. А дальше Лилька очухалась. Я посоветовала говорить, что хатка ей досталась от старушки, которую она доглядывала. Люди всякие, вопросы б стали задавать: «Чего это Лаевская на свои гроши Воробейчик хату покупает?» А мне гроши — мусор. Мне за одно платье платили, как у вас, Михаил Иванович, оклад за месяц. Женщина без хлеба сидит — а платье сделает. Сильно мне надо было, чтоб Лилька у меня находилась под боком. В свой отпуск она всегда со мной ездила — по детским домам. Детей с ней наблюдали. Она говорит — вон та похожая на Милочку. А я смотрю — нет, не похожая совсем. На Раю, старшую мою, как-то нашли девочку сильно похожую. Поговорили с ней даже. Лилька аж за руку меня щиплет — похожая, вылитая. А я по голосу слышу — нет. На следующий день приехали опять — на свежую голову посмотрели. И Лилька согласилась — не похожая. На среднюю мою Сонечку вообще ни однисинькой не попалось хоть на капелюшечку похожая. Вы представляете, Михаил Иванович. За столько лет. Лилька четырнадцатого года. В сорок седьмом, когда вы с ней встретились, ей тридцать три исполнилось. Вполне могла родить. Я ей сказала — я ж понимала, хоть и делала вид: не найду себе девочек, чтоб как мои. Я ей говорю — роди, Лилька. Пускай наполовину от кого захочешь, а наполовину твой. А на тебе мои девочки отражаются. Вырастим этого ребенка. Хорошо б тоже девочку. Но если и мальчик — ничего. К тому же у близняшек часто близняшки и рождаются. Я надеялась. Лилька выбрала вас. Вы, Михаил Иванович, мало того что сами по себе красивый мужчина, так еще и на моего Зиновия похожие. У вас, украинцев, иногда такие лица попадаются, что вылитый еврей. Не обижайтесь. Я посмотрела на вас как-то, мне Лилька подсказала, когда ждет вас к себе. Посмотрела — и решила окончательно. То, что именно надо. Лилька по-женски советовалась со мной по всем вопросам. Так что вы имейте в виду, что я с вами третьей рядом находилась. Для контроля. Но — не получалось у нее и не получалось. А вы к ней прикипели. Вот вашего припека Лилька и не выдержала. Пожаловалась: «Смотрит Цупкой, вроде убить хочет. Я ему поперек всей его жизни. Он примеряется, как лучше от меня избавиться». Бесповоротно вы ее, Михаил Иванович, покалечили своим отношением.

— Я покалечил? А вы не калечили? Привязали девку незнамо чем к себе. Держали на цепи, можно сказать. С ума ее сводили. А Лиля сама не понимала, что совершает, что я тоже живой человек — не понимала? Делаете с Лильки матерь Божью. Моисеенко у нее зачем обретался? Вся улица знала — любовник. Только я и не знал.

Лаевская захохотала как раньше:

— Моисеенко! Он же артист. Навязался к ней на улице, стихи читал, проводил до калитки. Потом приходил, под окнами песни горланил. Лилька, чтоб себя отвлечь, пустила его. Накормила, похмелиться дала. Между прочим, рассудила ради вас: пускай для отвода глаз Роман ходит открыто. Чтоб людям разговоры дать соответственные. На случай ее от вас беременности. Готовый папаша будет. Рома! Рома мог три часа поэму читать. Другого ему в голову не приходило. Раз напился и «Василия Теркина» зарепетировал. Память он не пропил. Наизусть шпарил. До какой-то строчки дошел, Лилька как ужаленная подскочила. Кричит: «Повтори!» Он наотрез отказывается. От вредности. Я, говорит, эту главу про минутную душевную слабость бойца читать перед людьми не буду. И тебе повторять не намерен. Она его — хрясь по морде. Он ее. Она: «Читай!» Он: «Не буду!» Если б я в ту минуту не пришла — наделали б делов. Лилька в синяках осталась. Он тоже. Думаю, прибил бы ее. Или она его. Ей иногда надо было пар спустить. Она внутри кипела. Я спрашиваю: «Что там такого, чтоб за слова, пускай и в рифму, за космы друг друга таскать?» Лилька мне говорит: «Он со сцены не хотел читать, там про смерть бойца, причем бойцу надо только дать согласие — и всё, и покой ему настанет. А Ромка бойкот объявил. „В книжке, — говорит, — пускай написано как написано, я уважаю, что человек лично сочинил, а со сцены читать такого не буду. Если на смертный покой только личное согласие надо, так, получается, многие согласятся. А соглашаться нельзя. Это против присяги“. Дурак Ромка. Понимал бы хоть, что в смерти. Тем более на войне». И так Лилька разошлась, так взбесилась…

Взрывная, конечно, была. Моментами, а взрывная. Честно говоря — бешеная баба. А вы говорите — Моисеенко! Вам Моисеенко золотой оказался. Вы на него свернули дело — и конец. Если б он не повесился, я б, конечно, вывела вас на чистую воду. Для справедливости. Но он же сам? А, Михаил Иванович, честно скажите — сам?

— Сам.

— Хорошо.

Помолчали.

Лаевская еще вышла за дровами. Я скинул простыню, напялил вареную одежду. Китель не стал.

Под кобурой образовалось мокрое пятно, я подвинул ближе к печке.

Вошла Полина.

— Что, обрядились? Пускай бы сохло еще. Ну, как хотите. Смотрю на вас, Михаил Иванович, вы везучий. Если б вы не такой везучий оказались — не представляю, как бы ваша жизнь сложилась дальше. В тюрьме б сидели. А вы Зуселя зарыли — он откопался. Моисеенко опять же повесился сам собой.

— При чем тут Зусель? С чего вы придумали, что я его закопал?

— Так он сам рассказал. Говорил, вы его тащили и закапывали. А он воскрес. Он у меня несколько дней отлеживался. Днем и ночью ему вдалбливала в голову его дырявую, что вы его не закапывали. А откапывали. Он все забыл, ну, не все, а что к вам приходил, что Довида защищал.

Мне Штадлер рассказал письменно. Я Зуселю таки в голову вложила, что мне надо. Что его бандиты закопали, а вы отрыли своими руками лично. Ну, конечно, меня можно осудить словесно. Но я для его пользы. Чтоб хипежа не устраивать. И так вся Лисковица гудела. Мне надо, чтоб вы только по моему делу проходили. Только по моему! Я в стороны не хотела вас отпускать. Мало ли что вы еще кому наделали. Вы только передо мной ответить должны.

Я перетерпел.

Спросил мирно:

— Гроши Зуселю Малка давала. На что гроши? Он ко мне ехал с грошами. Не довез до меня. Малка голосила на весь Остер.

Что Гришка эти гроши фактически украл и только завертку оставил в кармане у Зуселя, я не добавил. Детей нельзя вмешивать. Никогда.