– Stalins Оrgan… Ferfluchter Stalins Organ… Buseranti…

Судя по последней реплике, контуженый и обожженный капитан панцерваффе был австрийцем. Поскольку только в краю венских вальсов, шницелей и штруделей педерастов именуют столь заковыристым термином, совершенно нехарактерным для других мест, где тевтоны говорят по-немецки. Нас он имел в виду или собственное начальство – черт его разберет…

Я подошел к нему и, сделав страшное лицо, заорал:

– Schtee auf! Schnell!

Услышал он меня или догадался по губам, не знаю. Но, посмотрев в мою сторону и увидев наведенный ствол «ППШ», немец послушно поднял руки вверх и выбрался из воронки.

Это было хорошо, поскольку означало, что с ума он вроде бы не сошел. Шмон карманов гитлеровца дал офицерскую книжку, в которой обладатель документа был поименован как гаптман Ханс Герман Дохт из 17-й танковой дивизии. Так сказать, первичная информация. А может, и единственная, учитывая, что мне было неведомо, стал ли вообще разговаривать этот подгорелый ариец потом, на допросах.

– Охраняй его, – велел я Зырину. – И к танкам тоже старайся никого не подпускать. Я за начальством. А то тут много всего интересного.

Я сел в «Бантам» к Сигизмундычу, и мы поехали обратно.

Заслушав прямо на морозе мой краткий доклад, Никитин немедленно запрыгнул в джип и поехал с нами на поле брани, оставив на хозяйстве Капканова, который как раз перетаскивал тело Глухоманюка в сторону нашего «Студера» с помощью двух очень недовольных бойцов, позаимствованных им непонятно где.

Прибыв на поле боя, Никитин сначала удивился, а потом явно начал испытывать профессиональный зуд, поскольку немедленно развил бурную деятельность, выставив часовых у всех четырех экспериментальных немецких танков, подбитых нами.

Потом, забрав пленного и Зырина, мы приехали обратно. Въезжая в хутор, увидели, как с востока в него входит довольно длинная колонна техники.

Впереди ехал давешний «БА-64», из башни которого с видом победителя таращился уже знакомый нам старший лейтенант Осыка, а за ним шли наши танки – двенадцать «Т-34» разного образца и года выпуска и пяток «Т-70». Увидев нас, колонна остановилась.

И здесь я понял, что нет, ни фига наше местное высокое начальство сегодня не рисковало. Даже если бы нам не подвернулся серьезный «рояль в кустах» в виде батареи «катюш» и немцы все-таки намотали бы нас очень тонким слоем на траки своих танков, далеко они бы все равно не прошли – сначала по ним бы долбанули штурмовики, а потом они бы напоролись на эти самые танки. С непредсказуемым для них результатом.

– Чего запоздал, старший лейтенант? – поинтересовался Никитин у Осыки. Чувствовалось, что еще до начала сегодняшней заварушки этот старлей что-то пообещал нашему капитану, но, судя по выражению лица последнего, это обещание пошло не сдержал.

– А вот, – только и сказал Осыка, неопределенно пожав плечами.

Из широкого башенного люка головного «Т-34», на борту покрашенной белилами башни которого красовалась размашистая надпись «Красный латышский стрелок» и красный номер «98», на снег спрыгнул невысокий командир в танкошлеме и полушубке.

– Подполковник Сапунов, – представился он и тут же поинтересовался тем, что здесь произошло.

Никитин доложил результат боя, который был примерно таким – уничтожено десять вражеских танков и один бронетранспортер, подсчитать людские потери противника пока нет возможности, но при этом один гитлеровский офицер все-таки был захвачен в плен живьем. Сам пленный немец в момент этого разговора сидел в «Бантике» под прицелом бдительного сержанта Зырина и с предельно тупым выражением лица, не мигая, смотрел на шляющихся вокруг него русских – похоже, контузило его все-таки довольно сильно…

– Расход реактивных снарядов – восемьдесят «РС-132», – продолжал Никитин. – Наши потери – одна «БМ-13», пять грузовых машин, две из которых были нагружены топливом и четыре подводы (убито семь лошадей).

Людские потери были такие – в батарее гвардейских минометов Бункевича шесть убитых плюс наш Глухоманюк, и в хуторе при танковом обстреле погибло еще четырнадцать человек из различных частей. Итого двадцать один погибший плюс двенадцать раненых. Результат был вроде бы вполне в нашу пользу.

Уже потом, в своих будущих временах, я интереса ради посмотрел в архивах документы по поводу этого боя и выяснил любопытную вещь. Похоже, тогда наградили всех причастных к этому бою, без исключений. Правда, отследить награждения всех шоферов и обозников я физически не смог, поскольку не знал ни их частей, ни фамилий.

Но интересно, что вообще не участвовавший в отражении немецких танков и выполнявший при сей баталии всего лишь функции «перераста» старший лейтенант Осыка Константин Осипович все-таки удостоился ордена Красной Звезды. Как мне удалось установить, капитан Осыка погиб в 1944-м под Черкассами. А вот батарею Бункевича наградили орденами и медалями поголовно (всех погибших наградили посмертно). При этом я не смог выяснить, представляли ли самого комбата к Герою, но представление на награждение его орденом Ленина, подписанное лично командующим Сталинградским фронтом генерал-полковником А. И. Еременко, я в архиве нашел. И в феврале 1943-го он этот орден получил. Кстати, Бункевич Сергей Тимофеевич закончил войну в Австрии, в районе Штоккерау, будучи по состоянию на 15 мая 1945 г. майором и командиром 234-го дивизиона гвардейских минометов. Дальнейшую его послевоенную судьбу я отслеживать не стал – сложно это, да и незачем.

В общем, дослушав доклад и похвалив Никитина, Осыка и Сапунов со своими танкистами завели моторы и ушли из хутора, как тогда говорили, «вперед на запад». За ними чуть позже отбыли в том же направлении и «катюшники», а мы, доложив по радио в ГАБТУ о своих подвигах и находках, перевязали пленного немца и на какое-то время застряли в хуторе. Погибших в этом бою похоронили в братской могиле, но нашего Глухоманюка мы поместили отдельно. Правда, как я уже говорил, через пять лет обе эти могилы все равно оказались где-то на дне Цимлянского водохранилища, о чем хоронившие убитых знать не могли…

Вечером мы, как положено, помянули погибших, с большим трудом удержавшись на той грани, которая переводит русские поминки просто в пьянку, с алкоголическими слезами, истерикой и разрыванием тельняшек на волосатой груди, а на следующее утро прямо в степи рядом с хутором сел простуженно тарахтевший «У-2», на котором прилетел срочно прибывший из Москвы Заманухин.

Осмотрев подбитые германские танки, он, по-моему (конечно, я наблюдал со стороны и не могу это утверждать на сто процентов), испытал нечто, прямо-таки близкое к оргазму, и немедленно вызвал к нам дополнительную бригаду из автобронетанкового управления. Пленного немецкого капитана Заманухин допрашивать на месте не стал, а предпочел отправить в Москву, но что с ним потом случилось и была ли от него хоть какая-то польза, мне установить так и не удалось. Копаясь в архивах будущих времен, я нашел в них упоминание аж о трех гауптманах Гансах Дохтах, которые сидели у нас в плену по состоянию на лето 1945 года. Но поскольку я не знал даже точный год рождения этого фрица, дальнейшие поиски были бессмысленны и даже мои предположения насчет его возможного австрийского происхождения здесь никакой роли не играли. Вообще после Сталинградской битвы немецких пленных стало так много, что разбираться спустя семь десятилетий в их списках и судьбах было себе дороже.