И склон, и чертополох опостылели ему до чесотки. Сидеть было мокро и холодно, но он не уходил. Под крышей его отчего-то мутило. Который день он чувствовал себя мухой, угодившей в миску с духовитым золотистым медом. Тепло, сытно, до тошноты сладко, а дышать нечем, и шевелиться все труднее и труднее.

Откуда такие мысли, он не понимал. Пленником он наверняка не был. Бродить ему разрешалось где угодно – от караулки в надвратной башне до громадного скотного двора и конюшен. Крепость была больше похожа на маленький поселок с собственной кузней, кладовыми и амбарами, с оружейными и шорными, швейными мастерскими, с казармой, набитой ратниками в цветах князя. Питомцы господина Рада, отборный отряд, состоявший из младших сыновей вконец обнищавших, но благородных семейств или незаконнорожденных отпрысков семейств знатных и обеспеченных, обитали отдельно. Для чего их готовят, неизвестно, но вряд ли для мирных прогулок по цветущим лугам.

Как раз сейчас Обр вместе с ними должен был заниматься рубкой лозы, отмахиваться от очередного противника деревянным палашом или лупить этим же палашом по плетеному чучелу. Но с благородным боем дело никак не ладилось. С чучелами и ивовыми прутьями он сражаться ленился, деревянный палаш все время норовил перехватить двумя руками и биться как палкой, а настоящий господин Рад ему не давал, опасаясь за жизнь и здоровье своих подопечных.

Так что от посещений ристалища Хорт увиливал или сбегал с него под любым предлогом. Господин Рад его особенно не неволил. Маркушки, чтобы закатить вразумляющую оплеуху, рядом не было, поэтому Оберон слонялся по замку или, как нынче, сидел на стене, глядел на сетку дождя над дальним лесом.

Зато господин Стрепет вел себя куда строже. Часы чтения пропускать не дозволялось. Хорошо хоть, камзол напяливать не заставляли. Напротив, Хорту принесли кучу простых льняных и шерстяных рубах, свободные бриджи мягкой замши, добротный полушубок, плащ, подбитый волчьим мехом. Все строгое, черное или серое. Против такой одежды Обр не возражал. Против чтения, в общем, тоже.

Умный господин Стрепет не пытался всучить ему философские трактаты или слезливые любовные истории. В книгах – а за две недели Хорт осилил целых три штуки – говорилось о предметах весьма возвышенных, достойных настоящих мужчин.

Герой самой первой из прочитанных историй отомстил-таки врагам, но был заколот во сне предавшим его лучшим другом и похоронен рыдающими соратниками, предатель же был пойман и умер в жестоких мучениях. «Так и надо», – решил Обр, хотя до описанного в книге способа казни сам бы никогда не додумался. Затем в той же книге содержалась песнь о двух братьях, которые родились в один час и были похожи волос к волосу, голос к голосу. Один был убит в бою, а второй, стоя на поле брани, над его телом поклялся страшно отомстить убийцам. И разил врагов без пощад, и принес победу своему войску, но умер от ран. Обоих схоронили на высоком холме с двуглавой вершиной, который с тех пор так и зовется «Братья».

Оберон читал, часто отрываясь от книги, глядел в вечно серое небо, думал о своем. От горячих слов руки сжимались в кулаки, глаза жгло от непролитых слез, а сердце – от ненависти. Он понимал: если все-таки доберется до князя – живым не уйдет. Что ж, дело того стоило. Может, когда-нибудь и о нем сложат песню – об одиноком мстителе, последнем из Хортов. Может, и пригорок в Усолье в честь него какой назовут.

Несколько дней Обр раздумывал, где бы раздобыть оружие. Присвоить что-нибудь из сарая на ристалище или стянуть прямо из оружейных мастерских. И то и другое казалось ему опасным.

Однако в последнее время все его желания исполнялись со странной легкостью. В сундуке с новой одеждой на самом дне отыскался нож. Такой, как он мечтал. Трехгранный, тонкий, не слишком длинный, с узкой удобной гардой[41]. Такой и бросать можно, и носить на себе незаметно. Сначала он таскал стилет под одеждой, потом рискнул носить открыто. Парни Рада все как один ходили с оружием. Хорту тоже никто не сказал ни слова.

* * *

Обр провел пальцем по волглому металлу витой рукоятки, скользнул взглядом по рыжим пятнам далеких берез, по лохматой кромке соснового бора и случайно заметил на дороге мелькавшее меж кустов белое пятнышко. Идет кто-то из деревни. Баба или девка. Платочек беленький. Сердце дрогнуло, пропустило удар. Он втиснулся в узкую бойницу, впился глазами в дорогу. Фигурка в беленьком платочке, в сером затрапезном платьишке уверенно приближалась к воротам замка.

Нюська! Нашла его! Вот дурочка. Все-таки нашла! Ну, сейчас он ей покажет! Сейчас он ей растолкует, что только полные дуры по всей стране за парнями бегают. Особенно если вспомнить, как ей везет на добрых людей. Вот тут на воротах тоже страсть какие добрые стоят.

Оберон встрепенулся, пулей пролетел по стене, кубарем скатился по лестнице, вихрем пронесся по задам конюшни, ворвался на главный двор, увидел у ворот белый платочек. Кинулся к нему, промчался с разгону шагов двадцать и остановился.

Коренастая девица в белом платке протягивала рыжеусому пожилому стражнику большой, крепко увязанный узел. Стражник узел принял, зажал под мышкой, любовно заправил под платок выбившиеся рыжие кудри. Дочка, должно быть. Навестить пришла.

Девица, почувствовав чужой взгляд, стрельнула глазами в сторону Обра, прикрывшись рукавом, стыдливо хихикнула.

Хорт развернулся и медленно пошел прочь.

– С дороги! – диким голосом заорали за спиной. – Прочь с дороги!

Тяжелый топот, истошный женский визг, хриплая, задыхающаяся ругань. Пришлось оглянуться. И вовремя. От конюшни к воротам несся высокий жеребец каурой масти. В седле ловко сидел бравый Валериан, видно посланный с каким-то поручением. На ходу они с конем решали вечный мужской вопрос: «Кто здесь главный?» Мнения по этому поводу явно расходились. Конь шел к воротам боком и чуть ли не задом, а Валериан орал, ругался и, наконец, взялся за плеть. В ответ конь тоже обругал его последними словами по-своему, по-лошадиному, и сделал «свечку».

Цепкий Валериан удержался в седле, да только седло не выдержало. То ли подпруга была плохо застегнута, то ли вовсе порвалась. Всадник грохнулся спиной на мокрый булыжник, а конь еще разик встал на дыбы, взмахнув передними копытами над беспомощным телом, и понесся кругом двора, волоча за собой седло, которое быстро превращалось в лохмотья. Обитатели замка, видимо хорошо знакомые с нравом подлой скотины, разбегались и ныряли куда попало. У ворот перепуганный стражник заталкивал в караулку визжащую девицу.

Через полминуты на дворе было безлюдно, как в пустыне. Остались лишь тщетно пытавшийся подняться Валериан и Оберон, с нравом подлой скотины еще не знакомый.

Ярящийся конь по кличке Змей носился по кругу, торжествующе задрав хвост, косил глазом на укрывшихся за дверями и загородками людишек. Повалившись на спину, содрал остатки седла, весело вскочил и вновь встал на дыбы, чтобы показать, кто здесь хозяин.