«ТЫ УБИЛ МОЕГО СЫНА».

Признаться, эти слова заставили меня забеспокоиться. Единственным человеком, способным написать текст такого содержания, был Муртуз. Но даже если и так, это не меняло моих планов. Я засунул листок обратно и бросил конверт к остальным документам. Хотя иногда поглядывал на него. На всякий случай. Мало ли, вдруг он дергается сам по себе… Но до самого села конверт двигался разве что в такт с остальной макулатурой.

Въезд в село слегка обновился. Появились столбы с освещением. Повесили внятную табличку с названием и даже с портретом ветерана Великой Отечественной, выходца из этого села. Но дорога осталась прежней.

Я доехал до мечети. Где-то тут, на дороге, меня отправил в полет бывший капитан СОБРа Хамзат. Несмотря на то что ему дали восемнадцать лет (здесь сыграла роль публичность, а еще его сразу увезли судить в другой регион, подальше от взяток и договорняков), выйти он должен был через год. Тут сказались непреднамеренное убийство, состояние аффекта от потери неофициальной супруги, ну и, естественно, отваленные кому-то десятки миллионов рублей. После той нашей стычки люлей я получал еще не раз, причем разок-другой прямо от толпы, но опыт стояния напротив капитана СОБРа, который в три раза тяжелей тебя, незабываем.

Сразу за мечетью я съехал с основной дороги. Немногим выше на холме начиналось кладбище. Это было небольшое кладбище небольшого села: почти всю территорию, засеянную надгробными камнями, можно было окинуть одним взглядом. В нескольких местах стояли по паре человек, но это была нормальная ситуация, когда после утренней молитвы желающие посещали могилы родственников. Люди вспоминали о смерти, о том, что она неизбежна. Я же вспоминал о ней только в те моменты, когда жизнь нужно было поберечь, а я делал как раз что-то противоположное.

Дорога у входа пустовала. Ни машины, ни человека, только древний, из конца девяностых, велосипед фирмы «Аист», прислоненный к ржавому забору.

Подойдя к калитке, я увидел в пятидесяти метрах от себя, на холме, старика, уж очень похожего на Муртуза. Он сидел прямо у могилы, выкопанной в «свежем» ряду, и смотрел в мою сторону. Я приставил ко лбу руку, чтобы заслонить от светлого неба глаза – спал я мало, и они реагировали на свет болезненно. Вне всяких сомнений, это был он. Мы глядели друг на друга. Мое лицо, скорее всего, выражало растерянность и страх, а его – как всегда – ничего. Он сгорбился еще сильнее, редкие седые волосы вылезали из-под шапки и свисали ниже ушей, они были совсем не ухожены, а еще в руке у него красовалась трость. Как и ожидалось, рядом никого не было. Может быть, народ уже разошелся по домам, но, скорее всего, никто и не посетил похороны самого жестокого убийцы в истории Дагестана, если не считать тех, кто помог закопать его тело, прочитал молитву за усопшего и покинул это место без объяснения причин.

И вот теперь тут стоял я. Глупый городской парнишка, который держался за калитку и уже секунд пятнадцать не открывал ее. Пора было принимать решение, и я, по своему обыкновению, сделал выбор в пользу того, чтобы двинуться по цепочке опасных событий, поэтому потянул калитку на себя, вошел на территорию кладбища и зашагал наверх, к могиле, стараясь держаться как можно более уверенно и мысленно прикидывая, насколько вероятно, что семидесятилетний старичок попытается убить меня над телом своего сына. В трости у него вполне мог быть нож, или, например, он прятал под своей коричневой кофтой что-нибудь огнестрельное или подвесил на ремешке за спиной молоток… А что? Мастеру положено держать инструменты при себе… Думаю, удар под правильным углом по моему затылку дал бы нужный результат, и все были бы отмщены. А мстить старику за меня, скорее всего, никто не стал бы. Во-первых (что менее существенная причина), потому что он старик, а во-вторых (что важнее), потому что я – это я. А если кто-то и решился бы взяться за оружие в мою честь, он вряд ли успел бы что-то предпринять. У Муртуза оставалось не так много времени.

Старик почти сразу отвел от меня взгляд и не поднял его даже тогда, когда я оказался рядом. Руки его дрожали больше прежнего. Теперь он точно не удержал бы молоток. По крайней мере, так казалось со стороны. Зато он удерживал в них старый зеленый платок средних размеров. Ткань была выцветшая, и навскидку я сказал бы, что ей лет двадцать-тридцать. На платке все еще были заметны узоры: что-то цветочное, арабская вязь. Старик не сводил с платка глаз.

Чтобы сделать эту цепочку опасных событий чуть менее опасной, я предусмотрительно встал так, чтобы между нами была могила. Вряд ли дедуля сумел бы в случае чего в одно мгновение перемахнуть через нее. Оставалось лишь следить, чтобы он не метнул в меня ничем тяжелым. Например, ножом или топором. Я прекрасно помнил, что кто-то в их доме отлично метал острые предметы.

Пять лет назад я был не очень силен в религиозных вопросах и, к сожалению, несмотря на настояния моей жены, сильнее в этом деле не стал. Поэтому я не знал, что конкретно должен сделать, какую молитву прочитать в этих обстоятельствах. Не дожидаясь моих действий, старик поднял руки перед собой, я решил, что это сигнал к молитве, и повторил за ним. В целом я знал мало молитв, какие-то обрывки из детства, и прочитал то, что пришло в голову первым. Затем я решил, что если я закончил читать, то надо опустить руки, чтобы показать, что я сам тут принимаю решения. Так я и сделал. В теории, заметив это, старик тоже должен был плавно завершить свою молитву, но, в отличие от меня, он молился над телом своего сына. А я «молился» над телом человека, которого собственноручно отправил за решетку. Старик еще минуту-другую держал руки перед лицом, затем опустил.

Так мы и простояли минут десять. Безмолвно. Почти все проходившие мимо нас по кладбищу либо просто по дороге останавливались, чтобы разглядеть, кто составил компанию старику Муртузу. Узнавали ли они меня, того самого журналюгу? И узнал ли меня старик? В самом деле, он мог и не понимать, что происходит вокруг. Не видеть никого. Не видеть во мне меня, того, кто отчасти был виноват в смерти Гасана. Того, кто убил его сына. «Ты убил моего