– Так, – ответил я, слегка напрягшись. Как-то быстро мы от моих проблем со сном перешли к смерти. – Теперь вы меня пугаете. Просто скажите, в чем дело.

– Испортил такую речь, – выдохнув, сказал шеф. – Парень, который убил тех девоч…

– Гасан, – сразу выпалил я, как будто знал и готовился к этому разговору все прошедшие годы. Но я не готовился. По крайней мере, сознательно. Я сам удивился такой реакции.

– Да, он. Дня два назад покончил с собой в тюрьме. Начальник колонии сказал, что это было совсем неожиданно. Тихий, спокойный, ни с кем не конфликтовал.

– Конечно, тихий… – пробурчал я, взявшись за свою левую руку, на предплечье которой красовался десятисантиметровый шрам. – Когда, говорите?

– Пару дней назад. Они скрывали эту информацию до последнего. Но заключенным рот не закроешь.

– А что с телом?

– Везут. Завтра утром похороны в селе.

– Интересно, кто туда придет? – задался я вопросом.

Сельские похороны славятся тем, что туда, как правило, приходят сотни родственников, знакомых, знакомых знакомых. А кто придет на похороны убийцы трех девочек и их отца, известного на все село человека?

– Кроме тебя? – спросил шеф.

– Меня? Почему я?

– Потому что ты. Я тебя знаю, завтра приедешь полусонный и скажешь, что ночью решил поехать. И пока ты не надумал, я хочу тебя отговорить.

– Я не планирую.

– Спланируешь! – гаркнул на меня шеф. – И теперь я возвращаюсь к разговору о лишениях. Дело закрыто. Мы оба прекрасно понимаем, через что ты прошел в прошлый раз. Подумай о здоровье, о своей психике, а если не хочешь думать о себе, то подумай о семье. Если не хочешь остаток жизни считать мух и пускать слюни изо рта, хорошенько подумай. И еще раз, подумай о семье.

«Недолго уже осталось», – подумал я, а вслух сказал:

– Так вы же сами мне об этом сообщили. О похоронах.

– До конца дня ты и так об этом узнал бы. В течение получаса эта новость появится везде. Решил тебя подготовить. Теперь свободен, – опять махнул он рукой и отвернулся.

– Вы самый лучший шеф из всех моих шефов, – сказал я, вставая со стула.

– Я твой единственный шеф. И еще, – добавил он, когда я уже стоял на пороге, – на столе у тебя конверт. Если это опять судебное извещение, я тебя прибью. Я не буду платить за тебя никаких штрафов! Только попробуй еще кого-нибудь в чем-нибудь обвинить!

– Цена-а-а-а славы-ы-ы, – пропел я, выходя из кабинета, и затылком почувствовал, что шеф усмехнулся.

На столе действительно лежал конверт, рукой на нем было выведено мое имя. Слишком худой для судебного, самодельный, вероятно, какое-нибудь персональное оскорбление, обвинение или обещание что-нибудь со мной сделать. Я получал такие штуки довольно часто. Настолько часто, что, когда я попытался затолкать его к собратьям в самый нижний ящик стола, места себе он отвоевать не смог и отправился обратно на стол.

Я поймал себя на мысли, что не понимаю своих чувств. То есть мой разум был слегка затуманен.

– Суицид, – произнес я себе под нос. – Убил себя…

Зачем? Совесть? Шизофрения? Издевательства? Религия запрещает убивать себя.

А что чувствовал я? Он ведь убийца. Доказано. Мной и моей пуховой курткой. В присутствии свидетелей. Что, сука, не так?

Я ударил кулаком по столу с такой силой, что эхо раздавалось пару секунд и эту же пару секунд два десятка человек ошеломленно смотрели на меня в ожидании объяснений.

– Муха, задолбала, – пояснил я громко.

– Я просто напоминаю тебе, что стол – это госимущество, – заметила наша бухгалтерша, выглянув из кабинета.

В ответ я, улыбнувшись, помахал ей рукой:

– Не-а. Этот стол я купил сам.

«Что с тобой? – задал я сам себе вопрос. – Соберись. Ну, умер и умер. Ну, убил себя. Он же убийца. Он убил четырех человек, три из которых девочки. Жалко? Нет. Вроде не жалко». Печали я тоже не ощущал. Тогда зачем злиться? Потому что он нашел легкий путь вместо того, чтобы всю жизнь мучиться? Нет, зол на него я не был. Даже тогда, когда он полоснул меня ножом по руке, когда неистово кричал что-то невнятное, я не был зол. Дагестан требовал для него возвращения смертной казни, но не я. Мне кажется, я просто принял с самого начала нашего знакомства, что он ненормальный. Он псих. Он не контролирует себя. Он не понимал того, что натворил. Если прощают убийц, находившихся в состоянии аффекта, то что говорить о психически больном мальчишке? В чем его обвинишь? Тем более что почти все то время, что мы с ним общались, он был очень дружелюбным. Был наивным, открытым, насколько это возможно. Я просто не смог выработать в себе ярости к нему, хотя в нем самом ее, видимо, хватило на те ужасы, что он сотворил.

И вот теперь я был похож на шизика, колотящего без причины по столу. Обо мне и так ходили слухи, что я с головой не дружу. Не хотелось лишний раз подкидывать дровишек в этот костер. «Гоу ту слип, Арсен, гоу ту слип».

Еще минут через десять я понял, что не могу находиться на рабочем месте. Мне нужно было развеяться, отвлечься. Море было в десяти минутах езды. Не то чтобы вся эта морская романтика мне сильно помогала, но я подумал: почему бы не на море?

Однако и там, на пляже, я продержался недолго. Мысли о селе N не отпускали меня. Нужно было с кем-нибудь это обсудить. Но единственным человеком, готовым выслушивать мое нытье, был шеф, который полчаса назад в очередной раз предложил мне не возвращаться туда. С женой я никогда те события не обсуждал. Мы оба знали, что моим осознанным решением было оставить эту ношу себе. Мысль о том, что кто-то, а тем более жена, будет чувствовать хотя бы десятую часть того, что чувствовал после того дела я, заставила меня отказаться от любой помощи со стороны. Я решил, что лучше эту заразу оставить в себе и приглушить, насколько это возможно. Мизинец и безымянный палец едва заметно пульсировали, и под этот внутренний ритм я пытался найти спокойствие.