В то время как уже начала вырисовываться угроза серьезного конфликта с западными союзниками, да и отношения югославов с Москвой были далеки от идиллии, главная часть партизанской армии продолжала сражаться с отрядами генерала Лёра, отчаянно пытавшимися пробиться к австрийской границе и сдаться там британцам. В южной Каринтии последние сражения произошли, когда во всей остальной Европе уже неделю царил мир. 15 мая 1945 г. III армия под командованием генерала Косты Надя захватила 30 тыс. бойцов, среди них 20 усташских генералов и предводителей черногорских четников и 20 тыс. гражданских беженцев[847].

Освободительная война закончилась, но гражданская война бушевала по всей Югославии еще годы, до полной ликвидации всякого сопротивления победившему коммунистическому режиму[848]. Но даже когда его противников к 1947 г. в основном уничтожили, продолжала тлеть этническая вражда между народами, зародившаяся в предвоенный период и крайне обострившаяся во время войны. И это несмотря на пропаганду победителей, провозглашавшую мистическое единство нового общества: «Мы – Титовы, Тито – наш». Соответствовала действительности, конечно, главным образом, первая половина этого лозунга, учитывая, что Тито располагал мощной армией, обеспечивавшей ему контроль над всей страной. Если принять на веру сведения генерала Илии Радаковича, силы народно-освободительной армии и партизанских отрядов стремительно росли. В 1941 г. в них насчитывалось 80 тыс., в 1943 – 300 тыс., а в 1945 – уже 800 тыс. бойцов[849]. Югославскую армию, которую после войны стали формировать по образцу Красной армии, ревниво опекал Тито: до самой смерти он держал ее под своим контролем и никому не позволял вмешиваться в ее организационные структуры [850].

Вернувшись 27 октября в Белград, Тито сразу же посетил королевские дворцы в Дединье и приказал реставрировать их. Это был символический жест, означавший больше, нежели просто приход нового хозяина, чья власть опиралась на успех революции. Хозяин, вселившийся в резиденцию династии Карагеоргиевичей, был, по словам Душана Биланджича, «загорской овчаркой», что белградская чаршия, и не только она, но и сербы вообще, восприняли как настоящее осквернение[851]. Эти резиденции были просто заброшены, им не было нанесено особого ущерба, там остались и мебель, и инвентарь. Тито выбрал для себя Белый дворец, который по приказу князя Павла построили в современной интерпретации классического стиля и отреставрировали еще до окончания войны. Он сохранил и Старый дворец короля Александра, и еще недостроенную виллу семьи Ацевич на Румынской улице, 15, которую впоследствии переименовали в Ужицкую в память о первом опыте власти. Старый дворец был предназначен для приема высоких гостей и президентов государств, Белый дворец Тито использовал для работы, а вилла в Дединье стала его личной резиденцией. Позже он присоединил к ней еще несколько соседних вилл и садов и создал большой комплекс, который велел окружить стеной. Вскоре вилла в Дединье стала его главным местом проживания в Белграде. Во дворе по его приказу поставили бронзовую скульптуру коня в память о том, на котором он ездил во время войны, а рядом с ней – скульптуру смертельно раненного Иво Лолы Рибара[852]. Хотя по протоколу он не имел права на все эти здания, поскольку являлся не президентом, а только главой правительства, его это не смущало, как не смущало и регентов, а позже и председателя Президиума Союзной скупщины Ивана Рибара, формально занимавшего должность главы государства[853]. В Белом дворце Тито торжественно отпраздновал новый 1945 г., озаренный лучами приближающейся победы. Его товарищи впервые увидели, как он танцует вальс с соратницами, большинство из которых «носили на поясе револьверы и гранаты». Единственной каплей дегтя в бочке меда стало затесавшееся среди новогодних поздравлений анонимное письмо с вопросом: «Как ты себя чувствуешь в чужом доме?» Тито немедленно оставил дворец Карагеоргиевичей и никогда уже не возвращался туда надолго[854]. За исключением этого, он не выказал какого-либо смущения или замешательства, присваивая имущество бывших правителей. Когда в подвале дворца в Дединье нашли сундуки, полные золота и драгоценностей, которые Тито, благодаря своим слесарным навыкам, легко открыл, сопровождавший его генерал Мома Джурич посоветовал отправить всё в Народный банк со словами: «Что нам с этого?» – «Э, Джурич. Кое-что, кое-что! Нам и это понадобится!»[855]

Он забыл о том, что писал в статье, опубликованной в мае 1939 г. в газете Proleter. «Политическая деятельность члена партии неотделима от его личной жизни. Также это первое условие для того, чтобы коммунист заслужил доверие масс»[856].

Конечно, занимая королевские резиденции, Тито не ограничился Белградом, а присвоил себе также все прочие виллы, замки и охотничьи угодья, которыми пользовались Карагеоргиевичи до войны (за исключением Тополы, где была их усыпальница). Он был великодушен и по отношению к соратникам. Он позволил им занять виллы, расположенные на холмах Дединья, элитного белградского района, часто приглашал их на партию бильярда, на просмотр кинофильмов, но прежде всего – на охоту.

Охота в новой реальности имела особую символическую ценность, подтверждавшую достигнутый статус, ведь никто из лидеров не был до войны охотником. После войны она стала действом, посредством которого товарищи подтверждали свою принадлежность к правящей элите. Со временем она стала ритуалом, которого следовало строго придерживаться. Имелись точные предписания по поводу того, кто может застрелить какое дикое животное. член Совета федерации того и того, союзный секретарь – немного больше, член Президиума – еще больше. Больше всех – Тито.

Тито был страстным охотником и гордился своими способностями. В конце 1953 г., на Брдо, когда он испытывал сильные ревматические боли, а триестский кризис достиг одного из своих пиков и итальянцы плели интриги против оборонительного союза Югославии, Греции и Турции, а вдобавок еще и Милован Джилас стал публиковать в газете Borba свои еретические статьи, мысли Тито были сосредоточены главным образом на огромном козероге с Триглавских гор. Как только он получил известие о том, что его выследили, то немедленно отправился на охоту. Один из его охранников записал. «Всё время своего пребывания в Словении он ждал снега и этого известия. Он целых четыре года хотел его застрелить»[857]. Уже в конце жизни, в апреле 1975 г., он завалил медведя, шкуру которого международная комиссия по выставке средиземноморских государств оценила как трофей, достойный первого места в этом виде спорта. Удача ему улыбалась[858]. Когда же в другой раз на охоте в Карпатах румынский диктатор Николае Чаушеску застрелил медведя, которого по нескольким критериям оценили выше, нежели того, которого убил он, Тито пришел в негодование и сказал: «Я бы никогда так не поступил со своими гостями»[859].