Мы ходили по комнате и взбивали гоголь-моголь. Взбивали по очереди и пробовали по очереди. Взбивали и смотрели, не стало ли больше, но больше не становилось.

– Не хватит? – спрашивали.

Мама заглядывала в стакан и говорила:

– Мало.

– А сейчас?

– Крутите еще.

У меня уже рука отваливалась, но я крутил. Стерлись на ладонях номера хлебной очереди. Гоголь-моголь стал белый, но больше его не стало.

– Ешь, Боба. – Я дал ему стакан, подошел к газетной горе, которая немного не доставала до потолка, потрогал листы и сказал: – Они должны нас выручить. Бумага сейчас дорогая. На некоторое время они нас здорово выручат.

– Дай-то бог, – сказала мама, – никогда не думала, что нас эта груда выручит.

Я сказал:

– Кем только не мечтал я быть, но разве собирался продавать на базаре газеты?

– Не жалей, – поспешно сказала мама, словно боясь, что я раздумаю нести их на базар.

– Купи мне на базаре пирожок, – сказал Боба.

– Какой? – спросил я.

– Большой.

– Ну, это понятно, а с какой начинкой?

– С любой, – сказал Боба.

– С какой бы ты хотел? Я продам газеты и куплю тебе пирожок с любой начинкой.

– Купи хоть без начинки, – сказал Боба.

Я сидел на полу, перевязывал пачку газет бечевкой, а мама и Боба смотрели на меня. Любимые мои газеты. Долго они пролежали…

– Ну, вот и все, – сказал я. – Зачем только я собирал их…

– Чтоб продать, – сказал Боба.

– А дальше что?

– Снова собрать, – сказал Боба. Просто у него все выходило.

– Кое-что ведь ты отобрал, – утешала мама, – особенно важные сообщения остались…

Что она понимала в важных сообщениях? В каждом номере важные сообщения. Кто сочувствовал мне? Никто. Взвалил пачку на плечо, и мама с Бобой пожелали мне счастливого пути.

Знакомые на улице заинтересовались:

– Куда ты?

Я кивал головой.

– Туда.

Там торговали и меняли. Обсчитывали и недосчитывали. Гадали и выигрывали. Обманывали и воровали. Продавали пышки, туфли, сапоги, кукурузные лепешки, копченую тюленину, селедку, кружева, простыни, полотенца, тряпье, старые брюки и пиджаки, из которых шапочники делали шапки, яичный порошок, кокосовое масло, бусы, пирожки…

Газеты делились на одинарные и двойные – в один лист и в два. Для завертки. Двойные дороже.

– Двойные газеты! – предлагал я.

– Продаешь?

– Курточку не продаю.

– А жаль, несколько шапок получилось бы.

– А я в чем ходить буду, как вы думаете?

– Не знаю, кепки хорошие получились бы, это я знаю.

– Соображать надо, дядя.

Газеты раскупали.

Опять этот тип:

– Курточку продай.

– А почему вы, дядя, не на фронте?

Сразу отстал. Видите ли, курточка ему нужна.

– Двойные газеты продаю!

Зеленщик жует хлеб, откусит, положит на горку с деньгами, трясет пучком салата, а брызги летят во все стороны.

– Мальчик, подойди сюда.

– Чего вам?

– Газеты есть?

– Есть.

– Еще есть?

– Дома есть.

– Много?

– Порядочно.

– Тащи завтра сюда, все куплю. Двойные как за одинарные, оптом заберу.

– Вполцены?

– Зачем тебе ходить, учебу запускать, для тебя стараюсь.

Помощничек нашелся, обо мне заботится. Другие люди на базаре, другая жизнь.

– Нет, дядя, не пойдет, половину денег маловато за мои газеты.

– Все не купишь, мальчик, никогда все не купишь, денег все равно не хватит.

– А вам хватит?

Смеется. Тоже мне хитрец. Ему никогда не хватит, а мне должно хватить.

– Кого мы видим! – обступили меня старушки Добрушкины, будто впервые видят.

– И вы здесь?

– А ты зачем здесь?

– Продаю свои газеты.

– А мы платочки с кружевами сами делаем и продаем.

– Отчего же вы ковры свои не продадите? Вся квартира у вас в коврах, а вы платочки…

Они нахмурились.

– Питаемся скромно, платочки нас выручают.

– Ковры бы вас сразу выручили.

– На черный день бережем.

– А мы все продали, остались одни мои газеты…

– Ковры у нас уникальные, – сказали старушки.

Газеты мои тоже уникальные, подумал я, но я их продаю. Каждая моя газета стоит уникального ковра. Просто у нас черный день настал, а у них не настал, только и всего.

– Были бы у меня ковры, – сказал я, – продал бы я их все до одного, а газеты сохранил.

– Ах, какой ты умник-разумник! – Старушки обиделись и пошли с кружевными платочками вдоль зеленых рядов.

Я продал мои последние газеты и увидел вывеску. Под этой вывеской сидел старик с корзиной. Кривыми буквами было начиркано на дощечке: «БЫДЫС». Карманы мои были набиты деньгами, одна двойная газета стоила два рубля, я мог бы и БЫДЫС купить, но что это такое – не знал.

– Питис, – сказал старик.

– А у вас там написано: быдыс, – сказал я.

– Пытис, – сказал старик.

– Там-то у вас быдыс, а вы то питис, то пытис, непонятно…

Старик вздохнул.

– Купи пытыс, – сказал он.

Ах, вот оно что! Он хочет сказать: купи птиц! И в этой корзине у него птицы. Как раз оттуда зачирикало, а потом пискнуло. Просто старик плохо по-русски выговаривает это слово, а пишет и вовсе быдыс. Надо же! Пять букв, и все неверные. Да мне в школе за такое слово не то что единицу – ноль поставят.

– Якши быдыс, – говорит. Хорошие, значит, птицы.

– Давайте, – говорю, – дедушка, я вам надпись переделаю, никто ведь не поймет, что у вас там написано.

А он мне птичку вытащил из корзины и показывает. Красивенькая птичка, прелесть, где он только ее поймал.

– Не купят, – говорю, – у вас птиц, дедушка, с такой вывеской. Никто ведь не знает, что у вас там в корзине лежит. – Перевернул я дощечку, написал мелом «ПТИЦЫ» и говорю: – Вот так, теперь у вас торговля вовсю пойдет.

А он головой кивает и птичку мне протягивает.

Хорошо бы купить птичку Бобе, да ему сейчас пирожок больше нужен.