– «Я слух склоню, но двигаться не стану».

– «Не надо наклоняться: сам достану».

– Тут ремарка: «Целует ее».

– Знаю, но это сейчас не обязательно. Мы только проговариваем реплики.

– Готов поспорить, Майлз это делает.

– Делает, но у нас железный уговор: без языков.

– Проследи, чтобы с его стороны не было нарушений.

– Непременно прослежу, – говорила она, целуя меня. – Но ты улавливаешь смысл?

– Он ей втирает, что поцелуй – та же молитва.

– Это старо.

– А она – сама рассудительность.

– Или вид делает. Она бы не дала ему себя поцеловать, если бы не захотела. Сдается мне, она этого хочет больше, чем он. Такова моя трактовка роли.

– Джульетта имеет на это право.

– Да уж не без того. Но до тебя дошло, какая там форма?

– Где?

– В нашем отрывке. Это же сонет. Четырнадцать строк, в конце двустишие.

Я пересчитал.

– Нет, не дошло. Значит…

– Значит, они встретились – и заговорили стихами, не просто подхватывали предложения другого, а придерживались безупречной рифмы и формы сонета. А заключительное двустишие – это поцелуй. Гениально, правда?

Я ничего не мог возразить, но чувствовал, что меня снова поучают. Майлз наверняка распознал бы форму сонета, и эти напоминания о моем невежестве беспокоили меня больше, чем поцелуй. Я бы не возражал против поучений, будь у меня в распоряжении хоть что-нибудь для ответного поучения. Но что? Она даже курила лучше меня.

– Повторим? Сверху.

Но даже при этой тупой зубрежке я млел, когда слушал Фран, и, не признаваясь вслух, начал проникаться этим языком, предвкушал некоторые строчки точно так же, как предвкушал крещендо или смену тональности или в песне: не всегда из-за смысла, который зачастую от меня ускользал, а по причинам, музыкальным по своей сути, таким как смена высоты, темпа, ритма. «Моя любовь без дна, как ширь морская!», «Мое лицо спасает темнота!», «Изрежь его на маленькие звезды!». Когда мы проговаривали строчки, я мог слушать день и ночь. В ту пору мой ум был более восприимчив, но даже сейчас я способен продекламировать длинные отрывки по памяти. Трудно представить, при каких обстоятельствах такое могло бы произойти, но эти строки крепко-накрепко отпечатались в голове, как инициалы в бетоне. Фран, помимо всего прочего, оказалась первой, кто сказал, что я остроумен, – самая дорогая похвала, потому что я к этому отчаянно стремился. Не в стендап-комедии, а с приятелями, в небольшой компании – вот ведь что важно.

Мы старались добираться до дома Фран засветло, но по неосвещенным тропам съезжать под гору было слишком рискованно, и нам приходилось идти пешком. Стояла вторая половина августа, дни стремительно делались короче, и я относился к этому факту со страхом и с досадой, если наше лето считать береговой линией, подвластной волнам. Движение солнца только крадет время у влюбленных и, подобно осенним волнам, подтачивает хрупкий берег этого времени года. Заразительная штука – поэзия. Сейчас такие мысли посещают меня чаще, слова, идеи, чувства переплетаются, и если мне хватает ума не произносить это вслух, то написать, мне кажется, не грех.

И еще в одном отношении попала в точку эта пьеса: влюбленность способна изменить не только наши ощущения, но и мысли и слова. Не хочу сказать, что мы заговорили сонетами, но с наступлением сумерек наши речи менялись: маленькие признания, откровения, зарождение потаенных шуток для двоих. Мы все уже перезнакомились, но наш проект был рассчитан на то, чтобы мы узнали друг друга по-настоящему. Такая прозрачность сопровождалась изрядной долей обмана или, во всяком случае, умолчания; Фран бежала бы как черт от ладана от настоящего-настоящего меня, и любая темная сторона моей натуры, которую я ей открывал, должна была непременно быть правильной темнотой. Например, я не говорил ей, что промышляю воровством.

Зато я рассказал ей другое: как распалась наша семья, как понемногу опускался отец и каково мне было с этим жить. Наверное, впервые я полностью доверял другому человеку. Разговор получился напряженным, но все равно я открыл в себе новую манеру речи, не зависящую от заранее подготовленных вопросов и ответов. Застенчиво-честная и глубокая без усилий, она была зрелой и в то же время убедительно имитировала зрелость. Короче, мы были смешны, но в глубине души знали, что смешны, и нисколько этого не смущались; сейчас мне вспоминается иллюстрация, виденная когда-то в детской книжке, если не ошибаюсь – Мориса Сендака, изображавшая детей в одежде взрослых: с голов спадают шляпы, длинные пустые рукава свисают до полу. Возле дома Фран мы слышали телеголоса через распахнутое окно и долго целовались на прощанье под прикрытием высокой живой изгороди. Она звала меня познакомиться с родителями, но я всякий раз отказывался. Наутро мы снова репетировали, но временами мне приходилось пропускать нашу работу над текстом и уходить на нелюбимую сменную работу, где я продолжал воровать скретч-карты, хотя и поумерил свои аппетиты. Теперь я думал насчет какого-нибудь подарка, типа ювелирных украшений из «Аргоса» в Уокинге или ужина в «Тадж-Махале».

Потом, на второй неделе обкатки моих реплик, Фран спросила, не против ли я зайти немного дальше.

– Я уже и с картой сверилась, – сообщила она.

Река

– Смотри, карта Британского картографического управления. Сохранилась у меня от программы на премию герцога Эдинбургского. Думаю, у нас достаточно времени.

С этими словами она подтянула юбку своего голубого ситцевого платья и подоткнула ее под резинку трусов, после чего мы отправились в путь: поднажали, взбираясь на вершину холма позади усадьбы, а оттуда скатились в незнакомую долину, Фран мчалась впереди с картой, которая билась и хлопала о руль; темное пятно от пота на спинке платья расплывалось все больше. Проехав по тополиной аллее, длинной и прямой, как из французского фильма, мы затормозили, чтобы Фран еще раз сверилась с картой.

– У кого там была премия герцога Эдинбургского?

– Я забила после бронзового уровня. Сюда!

И мы рванули через лужайку, затем пробрались друг за другом по заросшей тропинке на краю поля и сквозь заросли ежевики, усыпанные неспелыми багровыми ягодами. Руки и ноги расцарапаны, но «оно того стоит, вот увидишь». Постепенно нарастал звук, напоминавший долгий хриплый вздох, пока мы наконец не ступили на пологий, покрытый черным песком берег в излучине широкой темной реки. Под сводом из ветвей воздух, в котором роилась мошкара, был жарким и неподвижным, с металлическим запахом, как перед грозой; вдоль кромки воды расхаживали трясогузки, а ласточки и воронки носились, слегка касаясь поверхности реки.

– Ну как тебе?

– Потрясающе, – сказал я и подумал, что здесь было бы в самый раз