«Классное, – говорит, – выступление. Жаль, что только одни каверы были, пора бы вам свои песни сочинять», а у меня на языке вертится: «Да пошел ты – „Роксану“ небось не сам сочинил»… но ведь это же тот самый парень, по которому я столько лет сохла, и вот он стоит передо мной и разглагольствует: «По-моему, ты способна писать отличные песни», а я такая: «С чего ты взял?», а он: «Я же вижу – тебе есть что сказать». Понятно, что в ту же секунду надо было сдернуть оттуда через пожарный выход, но я по малолетству развесила уши, когда он завел свои россказни про университет – Манчестерский, естественно: как там круто, как жизнь бьет ключом, как ребята зажигают и как ему в следующем семестре стоит попридержать коней, а то клубы эти, экстази, то-се, а вид у него, надо сказать, был слегка потасканный, физиономия слегка прыщавая, но это же он – Патрик Даррелл! Этим именем я все свои тетрадки исписала! Слева направо, сверху вниз, по диагонали! Короче, время – половина десятого, вечеринка подходит к концу, а Патрик Даррелл, как нередко бывает, только-только оживляется. В кармане у него заныкана фляжка… вот же козел, притащился на школьный концерт с фляжкой, из которой плеснул в мой апельсиновый «Санпеллегрино» немного водки. «Это, – говорит, – называется „отвертка“», а я-то знаю, что «отвертка» делается с натуральным соком, но поправлять не стала. «Хочешь, поехали ко мне? В доме родаки торчат, но у нас есть бабкин флигель». Ну, я еще подвоха не вижу. «Можно, – спрашиваю, – я сбегаю всю нашу команду позвать?» – «Нет, – говорит, – мне нельзя приводить большие компании». – «Чтобы бабушку не разбудить?» А он такой: «Она померла недавно, а иначе как бы я к ней во флигель заявился?» – «Ну что, – говорю, – нет худа без добра», а он вроде как обиделся и спрашивает: «Так ты идешь или нет?» В общем, я нахожу в толпе своих маму с папой и отпрашиваюсь на ночевку к подруге, потом мы с ним встречаемся на парковке и едем к нему, в бабушкин флигель – отдельно стоящий, аккуратненький… там-то я и лишилась девственности. Семнадцатого декабря одна тысяча девятьсот девяносто пятого года.

– И как?

– Флигель?

– Опыт.

– Ну… опыт. Крохотная гостиная, старомодная, вся в аляповатых цветочках, какие-то безделушки на телевизоре; он даже свечи зажег, чтобы хоть как-то разрядить остановку, но ведь салфеточки-статуэточки никуда не делись, да и фотки бабулины на меня таращатся. Ну, выпили мы еще по паре «отверток», а он все бухтел о своих дружках в Манчестере, которых я знать не знаю, и все это с манерным гнусавым акцентом, который меня особенно раздражал, ведь я-то знала, что этот тип родился в Биллингсхерсте. Ни на минуту не затыкая фонтана, он потянулся к своей гитаре, стоявшей в углу, и стал наигрывать незатейливые мотивчики, как будто аккомпанируя собственному монологу, а потом и вовсе запел.

– Господи…

– Эту заунывную песню про Ван Гога, вроде «Звездная, звездная ночь» или «Винсент», как-то так. А я думаю: бывает же такое – он реально растворился в собственном пении, даже зажмурился. А мне что делать? Ни ноги размять, ни в уборную отойти, ничего, сидишь как колода, а песне конца-краю не видно. С последним аккордом я думаю: «Поаплодировать ему, что ли? А вдруг он на радостях „Американский пирог“ зарядит?» Ну, изобразила пару жидких хлопков, а он и спрашивает: «Ты вообще в курсе, что это песня про Винсента Ван Гога?» А я ему: «Неужели? Из-за нее он и ухо себе оттяпал?»… Я его уела, но он посмеялся. И полез ко мне с поцелуями, а я думаю: это же не кто-нибудь, а Патрик Даррелл! Целовались мы довольно долго, а я все себе твердила: это тот самый мальчик, правда? Которого я так сильно любила… в общем, я как бы противиться не стала, мы как-то незаметно разделись до пояса, а потом скинули все остальное и очутились на кровати покойной бабушки. Только тогда он спросил: «Тебе лет-то сколько?»; такой вопрос, вообще-то, весь кайф ломает – ты наведи справки заранее… Пятнадцать, говорю, но его, похоже, это не сильно озаботило, и неминуемое случилось. Ну вот как-то так.

– И каковы… ощущения?

– Знаешь, трудно сказать. Болезненно. Во всех отношениях. Спасибо хоть все быстро закончилось.

– А он знал, что ты…

– Девственница? Ну да, я ему сказала, а он и говорит – слово в слово: «Это ничего, я полотенце подстелю». Реакция опять-таки не идеальная, но что было, то было.

На мгновение она умолкла.

– Короче. Все говорят, что это сплошное разочарование, но он после этого погрузился в раздумье, и я решила, что мужчине положено впадать в некоторую меланхолию; ну, спрашиваю его: «Что случилось?», а он – такая прелесть – отвечает: «Понимаешь ли ты, что на языке закона это называется статутное изнасилование?» И я, тупица, начала уверять, что не собираюсь заявлять в полицию: дескать, не парься, Рождество на носу, можешь отвезти меня домой или хотя бы в такси посадить, и он изобразил оскорбленную добродетель, но такси все же вызвал и попытался всучить мне пять фунтов, а я такая: «Ты что себе позволяешь, я тебе не Роксана», и он так смутился, что начал оправдываться: «Нет-нет, это на такси», а я ему: «Да знаю я, просто шучу… короче, забей, деньги у меня есть», и пока дожидалась на улице машину, задавалась вопросом: откуда у меня эта манера все обращать в шутку? Зачем я пытаюсь его успокоить? Короче, всю дорогу я ревела и больше его не видела.

Ее передернуло; она стала разминать пальцы.

– Иногда я думаю: надо было все-таки пойти в полицию и его наказать – не за то, что мне было пятнадцать, а за то, что он такой самовлюбленный кусок говна, или за его подвывания – да за что угодно. Ведь в моих глазах он запятнал Ван Гога. Не говоря уже про Дона Маклина.

Мы молчали; от нее исходила обида, некая пульсация. Я впервые выслушивал такие признания и боялся оплошать – хотел показать себя таким парнем, точнее, мужчиной, который знает, как отреагировать, как стать живым противоядием от того негодяя из ее рассказа. Верный своему намерению всегда совершать в ее обществе образцово-показательное поступки, я не всегда понимал, как это делается, и зачастую находил подходящие слова только по дороге домой. Меня, конечно, охватило желание разыскать этого гаденыша и поквитаться с ним, как это сделал бы разъяренный Тибальт. Хотелось и утешить Фран, но приобнять,