закружилось вокруг них, образовав воронку, в центре которой они стояли. Лепестки кружились все сильнее, и голова Ноэля стала кружиться, вслед. Он впал в странный транс, глаза сами собой стали закрываться. В конце концов он не устоял бы на ногах и опустился прямо на траву. Фурлих крепко держал его за руку, медленно опустился рядом, оберегая и следя, как бы никто не потревожил мага.

Наконец наступила тишина и лепестки, один за другим стали опадать. И когда последний лепесток опустился на волосы Ноэля, чистое звездное небо над их головами прочертила тревожная тень вернувшегося черного дрозда. Птица медленно кружила над поляной, не снижаясь, но и не улетая, словно несла вахту и оберегала сон. Ноэль спал тихо, только его лоб хмурился, а уголки губ подрагивали. Сны, тяжелые, древние, что принесла на крыльях черная птица, тревожили душу…

Стройная, высокая, гордая и сильная. Такая, словно ее тонкую нежную белую кожу натянули поверх несокрушимого стального каркаса. Невозмутимая, всегда добивающаяся своего, а сейчас потерянная.

Черноволосая босая женщина с растрепанными волосами стояла на перекрестке посреди пустоши и не отрываясь смотрела на единственное искореженное дерево. Земля под его корнями была разрыта и разворочена, а в колеблющемся дневном воздухе кружили хлопья седого пепла. У ног ее лежал плотный мешок из грубой ткани. Лицо женщины выглядело спокойным. Глаза не отрывались от свежих комьев земли. Губы беззвучно шевелились. Легкие порывы ветра подхватывали случайные слова заклинания, тут же сжигая их и множа пепел в воздухе.

– Первородная госпожа… прародительница и мать всего колдовского… дай сил.

Рука ведьмы легла на пока еще совершенно плоский живот, поглаживая, успокаивая.

– Дай ему силы того, от чьей плоти и крови он пошел… Дай мне ярости и ненависти воспитать его так, чтобы вся земля содрогнулась под его ногами… Дай время воплотить задуманное…

Мешок у ног женщины вздрогнул, завозился и тихонько захныкал. Ведьма потянула завязки на платье, роняя в пыль тонкую ткань, и переступила через одеяние, не чувствуя ни холода, ни ветра. Перехватила поудобнее тонкий маленький кинжал, наклонилась, дернула веревки-тесемки. Детский плач стал громче, словно завидя свет дитя поняло, что наступает конец всему. Лезвие вспыхнуло, и кинжал сверкнул молнией. Крик стих. Ведьма выпрямилась, медленно очертила вокруг пупка алый круг и облизала палец, пачкая рот кровью невинного.

Ноэль вскочил как ужаленный. Во рту стоял железный привкус крови, видимо, он случайно прокусил себе язык. Фурлих сонно заворочался рядом в траве. Вокруг было тихо и мирно. Вся поляна была усыпана лепестками, словно снегом. Ноэль повертел головой и замер – в паре метров от него на ветке сидел черный дрозд. Он моргал черными глазами-пуговицами, коротко клонил голову набок и не отрывал взгляда от Ноэля. Тот завороженно поднял левую руку и замер, приглашая. Дрозд подпрыгнул на ветке, переступил с лапы на лапу и вдруг резко взмыл вверх. Ноэль вздрогнул, но руку не убрал. Птица сделала круг над поляной и, замерев над Ноэлем, не спеша приземлилась на предложенный насест. Ноэль медленно, чтобы не вспугнуть ее, поднял правую руку и легко погладил по шелковому оперению.

– Молодец… молодец… – прошептал он. – Ты показал?

Птица снова склонила голову, словно соглашаясь.

– А еще покажешь? – шепнул Ноэль и приблизил лицо к птичьему клюву. Дрозд замер и пристально уставился в глаза владельцу. Новому ли, старому, да только одному-единственному. Птичьи зрачки замерли и налились алым…

Глава Двадцать восьмая, в которой мы на время оставляем наших героев и возвращаемся в прошлое

Мать он обожал до дрожи и боялся до ужаса. Он все детство пытался понять, чего в нем было больше: слепого обожания или леденящего душу страха, но не нашел ответа, даже когда перешагнул порог совершеннолетия. Одно он знал точно: таких, как мать, на свете больше не существует. Очень рано он понял, что никогда не женится, да и вообще вряд ли посмотрит в сторону какой-нибудь женщины, потому что никогда в этом мире не найдет ничего подобного. Ее ледяная совершенная красота завораживала, ее сила, скрытая под оболочкой внешнего спокойствия, восхищала, ее отстраненный взгляд, когда она наблюдала за ним, тревожил. Она была одной-единственной – острой иглой, чистым сиянием ненависти, двуликим Янусом. А ему хотелось стать единственным сыном, милым-сладким залюбленным утренним мальчиком. Но, нет. Ему предстояло стать острым заточенным клинком, смертельным оружием, орудием мести. Но разве он мог быть таким, когда все мысли сводились к тому, что хорошо бы погонять на свежем воздухе с другими детьми в догонялки или поиграть в прятки.

Мать решила его дилемму быстро и изящно. На всех детей в поселении вдруг внезапно напал странный мор, и буквально через пару месяцев звонкий смех, радостные крики и бесполезная суета на улицах исчезли. Он остался единственным выжившим ребенком на всю накрытую трауром округу, и их дом жители обходили за милю, крестясь и беззвучно кривя губы в немом проклятии: «Ведьма». А мать все так же улыбалась. Ровно и спокойно.

Хотя в прятки он все-таки играл. Магия, которой учила его мать, была настолько страшной и темной, что он бы многое отдал, лишь бы не знать и не слышать того, что она вкладывала в его голову. Поэтому он сидел мышью в кладовке, когда взгляд матери наливался прозрачным, хрустальным, голубым светом и она ласково пела ему:

– Раз-два-три-четыре-пять… – Тогда он обхватывал руками колени, утыкался в них лбом и крепко зажмуривался, пока мать вела отсчет. – Я иду тебя искать…

Он мечтал исчезнуть, испариться, но рано или поздно мать обнаруживала его скрюченного и задыхающегося. Опускалась рядом на колени, и тогда ее лицо оказывалось близко-близко, а глаза светились ярче Полярной звезды.

– Кто не спрятался, я не виноват… да, сынок?

Он становился взрослее, а страх и ужас, густо замешанные с любовью, росли в его груди все неотвратимее. Вскоре весь этот перекрученный клубок из чувств перестал помещаться внутри него и неизбежно взорвался огненным шаром-яростью. Ему было десять лет, когда он впервые вцепился в глотку матери деревянными, скрюченными пальцами и кто-то вместо него бросил ей в лицо чужим утробным голосом:

– Однажды ты сдохнешь, тварь!

Сухожилия на ее шее конвульсивно дернулись, неукротимый свет в зрачках чуть притух, а на губах появилась слабая улыбка,