несмотря на то, что нить ее жизни истлевала на глазах, становясь тем тоньше, чем сильнее он смыкал пальцы. Он непонятным образом видел себя со стороны, одновременно ужасаясь тому, что творит, и испытывая жгучую огненную радость от того, что еще чуть-чуть, и ее уже нельзя будет вернуть. Под его пальцами расползалось синюшное тошнотворное пятно, поднимаясь вверх к подбородку и спускаясь вниз в вырез ее расшитого платья, но это не делало ее менее красивой и любимой. Она все же была его матерью. Слезы поступили к глазам, и он разжал руки.

– Именно так, сынок… – прошелестела она, оседая на пол и взбивая вокруг себя пышные юбки. Воздух входил в ее растерзанное горло с хрипом, но она улыбалась. – Именно так… Однажды ты станешь, таким же как отец… Тогда тебе не страшно будет убить кого угодно, даже кого-то родного и близкого, для достижения собственной цели.

А в следующий миг она вскинула руку в заклинании такой силы, что его пригнуло к полу, ломая хребет. Острая боль прошивала каждую мышцу, а мать спокойно смотрела на его страдания, лишь сильнее сжимая в кулаке заклятие.

– И все же ты еще слаб, мой маленький мальчик, – ласково прошептала она, спокойно глядя, как его сознание угасает. Еще секунда, еще одна вспышка алой боли, и свет померк, а он полетел на дно глубокого темного колодца своего отчаяния, гадая, есть ли предел его ненависти к ней и всему миру.

Все это нисколько не изменило уклад их жизни и не притушило взаимную ненависть и обожание. Они были так близко друг к другу, словно срослись. Сколько он помнил себя, до поступления в школу он даже спал с матерью в одной постели. Она таскала его за собой, как волчица детеныша, и каждый божий день вдалбливала в его голову новые и новые черные знания. На ночь вместо сказок она рассказывала ему о дальних странных местах: о Красном лесе, где прячутся трусливые душонки слабых магов, о большом могучем замке-монстре и, конечно, об отце. О людях, которые его окружали, о его деяниях, о том, что он успел или, напротив, не доделал. И неизменно о тех, кто его предал: о завистливом Учителе, слабоумном Травнике, самоуверенном Ремесленнике и глупом Воине. О них он знал больше, чем о всех других вместе взятых. Их имена мать выплевывала с особой ненавистью, переплетая рассказы о них с уверенностью в том, что рано или поздно всех их он сотрет с лица земли ради отца. Она твердила, что в его венах течет кровь великого мага, вместо детских песен пела ему о его будущем величии, и после этих песен отец снился ему: насмешливый, жестокий, с резкими чертами лица, жесткими глубокими складками у рта и волосами, забранными в тугую косицу. Еще более демонический, чем мать, которая довлела над ним все сильнее.

Ему казалось, что он дышит ее воздухом, пьет ее дыхание, живет ее жизнью, которую она, в свою очередь, посвятила его отцу. А он, в свою очередь, сделал бы все, что она повелела. Поэтому, когда в безлунную темную влажную ночь она привела его в соседнюю деревню и повелела убить дочь кожевника, он и глазом не моргнул. За ее улыбку и одобрение он был готов на все. Он зубами рвал теплую плоть, содрогаясь от того, что она стояла над ним, – безмолвная, строгая и молча наблюдающая за тем, как ее сын становится чудовищем. А он без сожаления пошел бы на большее, поскольку знал – есть тот, кого она любит сильнее, чем собственного сына.

Ему во что бы то ни стало нужно было завоевать ее любовь. Подчинить ее себе и превзойти по силе ее и отца, чья тень лежала на его челе с младенчества, подчиняя его существование одной-единственной цели, – уничтожить тех, кто был повинен или хоть как-то причастен к его краху. Он видел улыбку, с которой мать рассказывала об отце, и мечтал, что однажды точно такая же улыбка осветит ее лицо, когда она заговорит о нем, но этого не происходило. Но он был мал и слаб. Он жался к ее горячему, как печка, вибрировавшему от ненависти на весь мир телу, и клялся себе, ей и отцу, что, стоит ему вырасти, и все содрогнутся под его могуществом. Пусть пока он неприметнее старой вылинявшей тряпки, ведь от родителей унаследовал самые невыразительные черты. И несмотря на то, что был до одури похож на обоих – в этом вопросе ему оставалось лишь полагаться на нечеткий, стертый портрет, который мать хранила на груди в потускневшем от времени медальоне, – он выглядел неприметнее пыльного мешка из-под муки. Но все к лучшему.

В школе, куда отправила его мать, едва ему минуло одиннадцать, он все обернул себе во благо: и нежную детскую неуклюжесть, и жирок, опоясывавший бока, и ясные голубые глаза, широко расставленные и такие «честные», и плоское лицо. Он точно знал: только ярких и шумных, только тех, кто выше и приметнее других, скорее и вернее пожнет рука великого сборщика. Крикливых, говорливых и глупо растрачивающих свои силы. Таких, как Ноэль Пибблс, которого было слышно и видно целыми днями и который расходовал энергию не на обучение, а на пустые проказы. Он и его использовал в свою пользу. Рядом с ним он был тем незаметнее, чем дурнее Пибблс себя вел. Ему же все школьные годы только на руку было то, что его никто не воспринимает всерьез и никто не отличает от прикроватной тумбочки. Так он мог наблюдать и делать выводы. Мотать на ус и запоминать на будущее. Учиться. Смирять самолюбие оттого, что не ему достаются самые лучшие оценки, похвала и восхищение. Ждать до поры до времени. До того момента, когда его сила станет абсолютной, а правда, которую он искал, наконец явится ему во всем ее свете. Он тихой сапой разнюхивал и запоминал все, что могло понадобиться в будущем. Впитывал знания, которые могли дать только в одной школе, только у одного учителя, ненависть к которому разрывала его сердце. Аккуратно и методично приглядывал за тем, кто когда-то сделал невозможное, чтобы забрать у его отца все: душу, мать и, наконец, жизнь.

Высокий, прямой как палка, ненавистный в своей сутане. Так, а не иначе воспринимал он черную учительскую мантию. Он знал, слышал, что именно мать говорила о Грохане. Какой пренебрежительной ненавистью были пропитаны ее слова. Знал историю, повязавшую всех троих. Так бывает. Отец сломал мир матери и