не с зелеными листочками и ярким солнцем, как здесь, на юге, а в марте уральском: с настом, хрустящим, как корка у круто пропеченного хлеба, с едва уловимым и от этого еще более будоражащим кровь запахом пробуждающейся плоти земной, подтаявшего навоза, умирающего снега, перетопленного в сосульки. Что-то томило в тот вечер, и они долго стояли на перекрестке, трепались о новой кинокомедии, приятелях, девках и всякой всячине, как трепались нередко здесь с Сашкой Борцом, прежде чем разойтись по домам.

Друзьями они себя не считали, но приятелями – вполне. Малявин дорожил этим приятельством и слегка недоумевал, в чем никогда не признался бы, почему Борец выделил его из прочих парней с ближнего околотка. Разговор тяготил обоих, осталось пожамкать ладони и разбежаться по домам. Но вдруг вывернулась Томка, видимо, шла с автобусной остановки – и затормошила, закрутила, выкрикивая что-то несуразное, с матерком, без чего не могла обходиться, тем более после стакана-другого вина. Она выхватила из сумочки с разудалым «гуляй, Вася!» початую бутылку водки. Сунула Ивану: «Подержи!» – словно откупила водкой право, кинулась Сашке на грудь, дурашливо хохоча и приговаривая:

– Пентюх ты, Сашуля… трам-ап-ра-ра, обабил девочку, а жениться забздел. Но все равно я тебя, красавчика, люблю. Давай водочки трахнем!

Волосы у Томки выбились из-под кроличьей шапки, ярко-красная губная помада размазалась, и даже ее сумочка, как и она вся, казалась растрепанной, и трудно, почти невозможно было поверить, что это Тома Раданова, некогда первая красавица в их школе да и в околотке, что из-за нее Борец дрался отчаянно с Толькой Мордвиновым, а ныне – подменная официантка в «Колосе», в общепитовском гадючнике с ресторанными наценками, где кормят хуже, чем в привокзальной столовой, но зато всегда подают портвейн без ограничения в пузатых, плохо промытых графинах, где ханыжничают посетители, «делая свалы», а официантки беззастенчиво обирают захмелевших мужиков… Впрочем, Малявин, будучи трезвым, иногда становился ханжой. Томка, сменившая двух мужей, постоянно воюющая дома со скупердяем-отчимом, а на работе – с товарками – «волчицами общепита», как их называл Сашка, если была не с похмелья, то смотрелась вполне смазливой стервочкой-душечкой. У нее знакомые забегали перезанять три рубля или пятерку без отдачи, и она давала, кормила винегретом, по доброте своей могла похмелить стаканом портвейна, могла переспать с кем-то, опять же больше из жалости, потому что сама говорила: «Мне это без радости, выскребли до самого копчика… – но тут же добавляла с хрипловатым смешком: – А с тобой, Сашуля, хоть прямо счас. Хоть прямо на снегу».

– А то давай? – дразнила Томка и хохотала с надрывом, когда не понять, смеется она или вот-вот заплачет.

Попутно решили зайти к Томкиной подруге Наташке, грешившей тихо, без огласки. Возле калитки Томка глянула на Малявина с пьяной откровенной усмешкой: что ты есть за топтунишка? А Иван, чтобы скрыть смущение, толкнул ее в бок, выкрикнул: «Че вылупилась?» Ему показалось, что она знает, как однажды Наташка высунулась из окна в легкой ночнушке и стала зазывать в гости. Он испугался, что не сумеет сделать все ловко, – отбился, убежал, а потом обходил стороной, опасаясь, что она станет смеяться над ним, подначивать.

Выпивка их закрутилась с той бесшабашной истеричностью, когда ни ладу, ни радости, но и остановиться нельзя. Пели негромко и вразнобой модный шлягер про листья желтые, что над городом кружатся… Словно бы виноватясь за душевную оскуделость и неумение жить иначе, чище и праведнее, что подступало с надрывной слезой.

Тщедушный испитой мужик, босой, в солдатских кальсонах и с топором в левой руке, вошел в просторную кухню, сработанную расчетливо на большую семью, где они вчетвером сидели за расшатанным столом. Сколько-то оглядывал всех, а потом завизжал истерично, занося топор над головой:

– Поотрубаю всем башки!

– Дурак! Брось топор! Брось… а то врежу по уху, – поднялась и пошла грудью на отчима Томка со сковородкой, что было страшнее, чем занесенный над ними топор.

Васька Вшитой, как его звали по-уличному, попятился, ругаясь:

– Стерва, проститутка! Убирайся отсюда. Все уходите!..

– Принеси четверть браги… и мы уйдем, – пообещала Томка, продолжая надвигаться на отчима.

– Нет у меня. Нет ничего! – взвизгнул Вшитой.

– В подполе под замком фляга стоит. Дай добром!

– Уйди, стервь. Не дам, не дам! – заблажил Вшитой, загораживаясь топором.

– Возьми три рубля… Мало?.. На пятерку, только не ной.

Васька Вшитой взял деньги, и полыхнувший в глазах огонь выдал его затаенную страсть. Тут же он развернулся и вышел из кухни, сжимая в одной горсти пять рублей, в другой – топорище.

Принимая банку из рук Васьки Вшитого, Малявин спросил: «Бражка с мышьяком, небось?» А Борец захохотал громко (он уже спускался с высокого крылечка в непроглядную темень звонкой мартовской ночи) и крикнул оттуда, из темноты: «Откуда у Вшитого мышьяк? Он стрихнину для крепости подсыпал».

Кто предложил залезть в школу, Малявин не мог сказать, но лез через форточку и открывал рамы, как хитрый домушник, именно он. Потом пили мутно-белую брагу из одного стакана под карамельки. Потом Малявин на предпоследней парте, где сам сидел когда-то, принялся тискать Наташку, а она лишь похохатывала, словно от щекотки, подставляясь под его липкие губы и руки.

Мир и свет перестали для них существовать в реальности, сдвигаясь к абсурду, к квадратному хаосу, и они тоже стали частью этого абсурда вместе с уличным фонарем, качающимся на ветру, отраженным на снегу лунным светом, проникавшим в полутемный класс, где, как бы подчеркивая нереальность происходящего, стояли на учительском столе банка с остатками браги, стаканы в растекшейся меловой луже, валялись фантики от конфет «Клубника со сливками», а на беленой стене метались огромные тени.

Сторожиха-татарка кричала издали, не решаясь подойти к окнам. Она отошла, как обычно, пить чай, да заулюлюкалась с внучкой и теперь боялась войти в школу, стучала палкой по забору в надежде, что мимо школы пойдет кто-нибудь из знакомых.

Когда «грабители» по-одному стали вываливаться из класса через окно, то сторожиха, поминая Аллаха, бросилась резво к дальнему концу огорожи. Но и оттуда в свете уличного фонаря она хорошо видела всех четверых. По кипенно-белой меховой шапке, отворотам на полушубке и долетавшим выкрикам сторожиха угадала Сашку, даже пробормотала как бы обрадованно: «Борес, Борес…» – привычно, по-тюркски смягчая букву «ц».

На следующий день Ивана Малявина забрали с работы и на милицейском «уазике» привезли в райотдел, словно солидного грабителя. В закутке рядом с дежуркой и камерами предварительного заключения сидел Борец, что Ивана несколько ободрило. В те короткие две-три минуты, пока не развели по разным кабинетам, Сашка Борец, угрюмый с похмелья, а главное, почуявший серьезную опасность, успел шепнуть самое важное: чтоб Иван и