злость на город, где ограбили и пытались убить, испарилась, исчезла. Малявин ощутил нелепость ситуации, в которую вогнал себя сам, не подозревая, как непреодолимо тяжко стоять с протянутой рукой… А здоровому совестливому человеку почти невозможно.

Необычайно обострились зрение и слух, он помнил мельчайшие оттенки, подробности: как загустел людской поток, образуя пустоту, и как сутулый крепыш небрежно швырнул мелочь и один гривенник со звоном упал на асфальт. Он видел отчетливо, как монетка, посверкивая, покатилась по асфальту на проезжую часть, а девочка в синем платьишке с кружевной отделкой кинулась за ней. А потом подала с радостным возгласом…

Чуть позже набежали подростки. Они что-то выкрикивали по-армянски, словно стая галчат, дергали его за пиджак, старались раздразнить, а Иван упрямо отмалчивался, не сдвигаясь ни на шаг и глядя поверх голов.

А потом подошли двое – одетые старательно в самое престижное, модное. Девушка с большими черными глазами хотела что-то спросить и в уме уже переложила фразу с армянского на русский… Но не решилась, лишь внимательно посмотрела и достала из сумочки рубль. Иван запомнил, что сумочка была бежевой, полукруглой, с размашистой надписью «Мисс Диор». Хотя, казалось бы, зачем ему помнить сумочку и саму девушку, и как она положила в шляпу новенький рубль, после чего – взмах ресниц и коротенький лучик-взгляд.

Потом они приостановились в нескольких шагах, стали спорить. Девушка, похоже, хотела вернуться, спросить: сколько ему надо на билет?.. И отдать под честное слово. Но молодой муж или близкий родственник держал ее за локоть и, видимо, убеждал, что это обыкновенный мошенник, который собирает на водку, таких нужно топить в унитазе.

Иван ждал презрения, ждал ругани, насмешек, особенно от подростков, потому что сам оставался флюгером, способным смеяться над родным отцом. И все обошлось бы, не подойди та женщина, рано огрузневшая, с уставшими руками и спиной, грубовато-полновесным лицом (такие лица любят рисовать художники, пытаясь передать национальный характер). Седина в черных густых волосах придавала женщине трагичную красоту. Она сунула ему в нагрудный карман три рубля, постояла, оглядывая, затем произнесла что-то по-армянски с протяжным горестным вздохом. Тут-то его словно схватили за яблочко, и захотелось громко крикнуть: «Милостивцы вы мои!..»

Сочувствия, грубоватого и порой неосознанного, но все же сочувствия, разноликого, как и люди, проходившие мимо него, он не ожидал. Простоял около получаса, а в шляпе топорщились рубли, густо пересыпанные мелочью, и сама шляпа весомо отяжелела, а люди все бросали и бросали и могли бы за день набросать целый холм денег. А он стоял и плакал под этот металлический перезвон монет.

Возглас «милиция!» раздался рядом, его повторили сразу несколько человек, но Малявин не пытался убежать. Тело одеревенело, он ощущал себя немощным. Рядом позвали: «Эй ты, парень!» Малявин повернулся. Фотограф, привычно изогнувшись, расстреливал его в упор, быстро взводил затвор и щелкал, щелкал в азартном упоении, мгновенно оценив кадр, который купит любой иллюстрированный журнал. Малявин же смотрел молча, бесстрастно на милиционеров, точнее на их фуражки, плывшие поверх людских голов.

Один из милиционеров, отчаянно-рыжий, с лицом разудалым из-за множества конопушек, выдернул из рук шляпу, сказал: «Снимай вывеску!» И оба сержанта рассмеялись, словно над придурком, который уселся справить нужду на центральной площади перед постаментом любимого вождя. Второй низкорослый, чернявый, явно заигрывая с прохожими, спросил громко:

– Ну, на что вымогаешь?.. На вино или водяру?

Из толпы стали кричать, чтоб сержанты оставили парня в покое. На что чернявый милиционер ответил привычно, как говорят они по всей стране: не суйтесь, мол, не в свое дело. А то!.. Ответил по-русски и тут же стал доказывать по-армянски, что они приехали по вызову: кто-то позвонил из телефона-автомата в дежурную часть. Они кричали так громко и размахивали руками так отчаянно, что Малявину, языка не разумевшему, казалось, что они вот-вот раздерутся до крови. Но нет, двое мужчин и женщина отошли в сторону как ни в чем не бывало.

Рыжий сержант хапнул Малявина за плечо.

– Пошли к машине. Ты че, оглох?! Да сними ты этот дурацкий плакат! – закричал он, озлобясь нарочито, как настоящий южанин. Тут же рванул на себя картонку. Рванул нерасчетливо – слишком сильно и повалился вбок, взмахнув руками.

Монеты с веселым перезвоном запрыгали по тротуару, по улице… А рубли, подхваченные ветерком, разлетелись, закружились в воздухе под радостный галдеж пацанов. Этот звон вывел Малявина из оцепенения. Он резко присел, уходя из-под клешни чернявого сержанта, и прыжками скакнул вбок, вонзился в толпу, оказавшуюся податливой, реденькой. Не было тычков в спину и подставленных ног, наоборот, ощущалось немое одобрение.

Бежал он споро, стремительно. Пронесся через захламленный двор, мимо покосившегося особняка, а дальше – по узкой щербатой улице. Затем полез по крутому откосу вверх… хотя за ним не гнались.

На пологом склоне, уходящем далеко вверх, Малявин уперся в чащобник, какой можно обнаружить лишь близ Еревана, обуженного горными кряжами. Выбравшись на проплешину, огляделся. Справа высился огромный кукурузный початок молодежного центра, а рядом, огибая скалу длинной петлей, ползла дорога. Едва приметно виднелось знаменитое хранилище древних рукописей – Матенадаран, простиралась лепнина частных домов. А впереди растекался центр города с фонтанами, бульварами и той нарочито броской розоватой красивостью, на которую ему сейчас было наплевать. Он упал на сырую землю, ткнулся лицом в пожухлую траву, подбитую молоденькой колючей травкой. Лежал, пытаясь отдышаться после бега, и заново переживал жуткий позор, который, как казалось, не изжить никогда, и не знал, что на главпочтамте к обеду рассортировали почту, пришедшую за выходной, сунули в ячейку с буквой «М» два денежных перевода на его имя.

В двадцать два года Малявин оставался во многом наивен и прост, как бывают наивны дети, выросшие в слезливой, нервной атмосфере, которую вольно или невольно создают матери-одиночки. Следователь Вартанян, усадивший его за длинный полированный стол, оказался умен, прозорлив и циничен, как бывают циничны многие милиционеры и врачи, что не мешало Вартаняну с некоторой иронией, усмешкой относиться к «сыщикам» и разным легендам, создаваемым вокруг них.

Задача представлялась предельно простой: добиться признания вины в письменной форме и сделать это быстро. Радовала незамысловатость нового дела, которое пойдет в зачет отделения транспортной милиции, улучшая и без того стабильные показатели с растущим числом раскрытых преступлений. Там, в аэропорту, когда сдали с рук на руки свидетельские показания, ящик с цветами, задержанного, соблюдая необходимые формальности, огораживающие плотным частоколом любое расследование, Вартанян слегка пожалел этого парня, почти мальчишку, но лишь на короткий миг, и теперь, словно охотник, который, подсвистывая и улюлюкая, ведет гон азартно, безжалостно, хотя ему совсем