запахи шашлыков, хлеба, отчего рот наполнялся тягучей слюной. Возле одной из скамеек Иван заметил недоеденный пирожок, глаза липли, тянулись к этому объедку, и схватил бы, но жирная зеленая муха забегала по нему, словно примериваясь, откуда начать…

В понедельник рано утром строгая и дородная, как большинство пожилых армянок, женщина в отделе «до востребования» ответила дважды: «Вам нет ничего…» Иван не поверил, даже перепросил: «А может, не туда положили? «

Когда вышел на монументальное гранитное крыльцо главпочтамта, в ослепительную яркость весеннего утра, то сразу озлобился. «Трясина! Проклятый город!..» – шептал он, шагая через площадь. Он ругал дома, людей, живущих в них, саму командировку и тех, кто направил сюда. Только бы денег на обратную дорогу. И никогда больше не приезжать сюда! Чтобы отвлечься, сбить наплыв жалости, Малявин рванул широко, почти побежал. Возле хлебного магазина приостановился, сглатывая слюну и по-собачьи раздувая ноздри.

Он вошел в булочную, такую маленькую, что три человека занимали все пространство перед полками. Его подмывало схватить с полки что подвернется и броситься наутек. Но показалось, будто покупатели и продавщица примолкли, угадав его желание. Самое простое – вежливо попросить буханку хлеба, пусть черствого, лишь бы настоящего хлеба. Не отказали бы, скорее всего, дали в придачу сыра, зелени… Но для такой простоты нужно прожить еще много лет.

Хлебный дух тек вдогонку по улице, которая тянулась от центральной площади мимо «Детского мира» едва приметно под уклон, затем горбатилась и от перекрестка круто забирала вверх, в гору, как многие улочки в этом необычном южном городе. Спасаясь от запахов, многолюдья и собственной остервенелости, Малявин свернул в подворотню.

Тихий дворик перегораживал дощатый забор, в глубине стоял двухэтажный особняк, некогда красавец, а ныне общественное жилище, доведенное до непотребного состояния. На солнечной стороне в тени тополя на дощатой самодельной скамейке сидел мужчина – пожилой, сухонький, в том возрасте, когда старость переходит в устойчивое состояние и не важно, семьдесят лет или за восемьдесят.

Иван попросил закурить, и старик вежливо, словно боялся обидеть, подал пачку сигарет с коронованным львом и бастионами крепости, затем поднес зажженную спичку и глянул радостно, по-доброму, как будто знал много лет. От сигареты на голодный желудок парень стал оплывать, как свечка. Едва дурнота отхлынула, он пристально всмотрелся в старика, подметив некую странность: от ботинок до гладкой веснушчатой лысины, обрамленной завитками седых волос, все в нем было приятно, и молчал он с устоявшимся спокойствием, ненавязчиво. В просверке глаз, затаенной приглядке и самом выражении лица угадывался быстрый ум и желание поговорить с незнакомым человеком, что так естественно… И все же странность ощущалась. Присмотревшись, Иван вдруг решил, что перед ним подпольный миллионер, отошедший от темных дел. Мозг заработал с обостренной четкостью: применить шантаж, угрозы или просто-напросто удариться в плач? А вдруг за углом охранники? Требовался неожиданный ход… Почти неосознанно спросил, потыкивая пальцем в пачку сигарет:

– Странный у армян шрифт…

– О да! Непростой, – охотно откликнулся старик. – Создан гениальным Месропом Маштоцем полтора тысячелетия назад. А странности в нем не больше, чем в слявянской вязи. Кроме того, некоторые принципы заимствованы из греческого письма.

– А вы не могли бы написать пару фраз на армянском?

– С удовольствием, если…

Малявин достал гостиничную квитанцию и ручку.

– Вот тут, на обратной стороне… – попросил он. – Ну, хотя бы так: «Я приехал в Ереван в командировку, а меня ограбили. Помогите собрать на билет до Уфы».

Старик написал и глянул пытливо.

– Вы серьезно? Тогда вот возьмите… Больше у меня нет сегодня. – Он как бы извинялся, подавая бумажный рубль и пачку сигарет. – Но если вы придете завтра, я смогу принести больше…

– Жаль! Я вас принял за подпольного миллионера.

– Миллионер не дал бы и рубля. Тем более подпольный. А я много лет работаю со старыми рукописями. Меня деньги не вдохновляют…

– Видимо, вы один такой на весь этот город, – дерзко пошутил Иван.

– Вы молоды, да и человек приезжий, и не можете знать Ереван, Армению… Да, сегодня наш древний город похож на гнилую дыню… Но в этой дыне еще сохранились целые, годные семена. Они, я верю, вознесут вновь древние традиции и культуру армянского народа. Возвеличат, но не на крови и жадности, а на основе социальной справедливости, разумных дел. До встречи, молодой человек.

Малявин с неприязнью смотрел на залоснившиеся рукава, стоптанные ботинки. Сбоку, у арочного основания подворотни, куда вышел этот странный старик, заметил коробку из-под обуви. Долго не мог отвести взгляд от кипенно-белого пятна, необычайно броского на фоне замусоренной серой земли. Обыкновенная коробка… картонная, очень белая, наверное, импортная… И вдруг все четко определилось, нарисовалось. Такое Иван часто видел по телевизору, в обзоре международных новостей, где главной новостью всегда считалась безработица и бастующие на улицах Вашингтона, Лондона, Парижа. Где капиталистический прагматизм проглядывал у страждущих работы и пропитания, когда они вешали на себя спаренные плакаты.

Пока Иван старательно перерисовывал надпись на армянском языке, связывал шнурками картонки – ни страха, ни угрызений совести он не испытывал. Наоборот, распаляя злость, похохатывал сипло и твердил: «Ничего, они оставили меня без денег. Чертов город!» И совсем искренне, без прежней натуги, рассмеялся, вспомнив Кису Воробьянинова и приговариваемое им: «Месье, же не манж па сис жур», – с нажимом на «манж». Это добавило смелости, пригасило дрожь, и он, как в петлю, сунул голову меж картонок, поправил их, с отчаянной напористостью пересек двор.

«Это произошло около полудня. В тот понедельник…» Хотя понедельник ничем не выделялся в многотысячной череде дней, отпущенных для человеческого существования. Но для Малявина словно пропасть…

День этот, яркий до рези в глазах, с тягучим, размягченным от весеннего припека людским потоком на улице Спараяна, мог запомнить и кто-то из ереванцев, потому что такое случается редко. Поперек движения стоял светлый розовощекий парень в синем приличном костюме, с кусками картона на груди и спине, где было старательно выведено: «Я приехал в Ереван в командировку, а меня ограбили. Помогите собрать на билет до Уфы». В обращении проглядывался вызов, пусть не прямой, но все же вызов. Люди, сбиваясь с ритма, приостанавливались, читали, удивлялись, смеялись, жалели его, простофилю, некоторые бросали в потрепанную шляпу – ее Малявин подобрал на мусорной куче – кто мелочь, кто рубль бумажный.

После первых же шагов, сделанных из грязной подворотни на шумную улицу, тщательно политую и прометенную ранним утром, с блескучей молодой листвой, яркими нарядами женщин, отчего она казалась праздничной, ему стало не по себе. Пять-шесть шагов в середину тротуара он сделал почти машинально. Бравада и тщательно растравляемая