до сих пор. Почему-то их семья всегда селилась у реки, такой, как эта, – раскинувшейся между холмами, мелкой, солнечной, стремительной. Они с разгону вбегали в нее и поднимали фонтаны брызг; там, где у берега водовороты размывали песок, можно было научиться плавать по-собачьи, туда и обратно. Вдруг он вспомнил, что однажды в игре с другими детьми объявил себя старостой, а поскольку у него теперь была власть, потребовался также и вор. На эту роль выбрали маленького мальчика, привязали его к дереву и стали пытать нагретым на костре рельсом, требуя, чтобы он признался, где спрятал лошадей. Тот плакал: мол, это ведь игра, нет никаких лошадей. Однако потом боль сделалась такой сильной, что мальчик чуть не потерял сознание и тогда выкрикнул, что спрятал лошадей там-то. И Яков его отпустил.

Я не знал, как реагировать на эту историю. Позже, когда все раскрылось, отец выпорол его розгами, сказал Яков, помолчав; в это время он мочился на покосившийся отцовский забор.

«И правильно сделал», – ответил я, потому что меня поразила жестокость этой истории. Вино уже ударило мне в голову, и я хотел вернуться в комнату, однако Яков схватил меня за рукав и привлек к себе.

Яков сказал, что я всегда должен его слушаться и, если он мне скажет, что я – вор, мне придется стать вором. А если скажет, что я – староста, то придется стать старостой. Он проговорил это прямо мне в лицо, и я ощущал винно-фруктовый запах его дыхания. Я испугался потемневших от гнева глаз Якова и не осмелился возразить. Когда мы вернулись в комнату, оба старика плакали. Слезы текли по их щекам и исчезали в бородах.

«Что бы ты, Иегуда, сказал, если бы твой сын ушел в Польшу с миссией и там проповедовал?» – спросил я его перед уходом.

«Боже, сохрани его от этого».

«Почему же?»

Отец Якова пожал плечами:

«Они убьют его. Либо одни, либо другие. Только и ждут, пока появится кто-нибудь вроде него».

Два дня спустя, в Черновцах, у Якова снова случился руах ха-кодеш в присутствии многих верующих. Он снова упал на землю, а потом целый день говорил только что-то вроде: зы-зы-зы, и когда мы прислушались, то решили, что он твердит: «Маасим Зарим, Маасим Зарим» или «Чуждые деяния». Он весь дрожал и стучал зубами. Потом люди подходили к нему, а он возлагал на них руки, и многие уходили исцеленными. Было там несколько наших людей из Подолья, которые, занимаясь мелкой торговлей, открыто или тайком пересекали границу. Они сидели, как собаки, возле хибары, не обращая внимания на холод, и дожидались, пока Яков выйдет, чтобы хотя бы коснуться его пальто. Я познакомился с некоторыми из них, например с Шилей из Лянцкороны, и от этих разговоров затосковал по дому, который был так близко.

Одно можно сказать наверняка – в Черновцах нас поддержали; было очевидно, что легенда о Якове уже распространилась достаточно широко и никакие границы ее не остановят. Похоже, что все его ждут, что уже невозможно сказать «нет».

Потом мы снова ночевали у отца Якова, и я напомнил ему эту историю о старосте и воре.

Тогда старый Лейб сказал:

«Остерегайся Якова. Он-то и есть настоящий вор».

О танце Якова

В деревне на турецкой стороне собираются люди, потому что в Польшу стражники не пропускают. Якобы там свирепствует чума. Какие-то музыканты, усталые, возвращающиеся со свадьбы, уселись прямо на бревна, которые сплавляют по реке. У них есть барабаны, флейты и багламы – маленькие струнные инструменты. Один наигрывает какую-то печальную музыкальную фразу, раз за разом повторяя те же самые звуки.

Яков останавливается рядом с ними, сбрасывает плащ, и его высокая фигура начинает ритмично двигаться. Сначала он притоптывает ногой, подгоняя музыканта, который неохотно подчиняется этому ритму, более быстрому, чем ему бы хотелось. Теперь Яков раскачивается из стороны в сторону и все быстрее перебирает ногами, прикрикивает на музыкантов, которые догадываются, что этот странный человек требует, чтобы они тоже играли. Откуда-то появляется пожилой мужчина с сантуром – турецкими цимбалами, и когда через мгновение он присоединяется к играющим, мелодия приобретает законченную форму, в самый раз для танца. Тогда Яков кладет руки на плечи двум притоптывающим зевакам, и вот они делают первые небольшие шаги. Барабаны отбивают отчетливый ритм, который несется по воде на другой берег и вниз по течению. Тут же к танцу присоединяются турецкие погонщики скота, купцы, подольские крестьяне – все бросают на землю дорожные мешки, сбрасывают тулупы. Танцоры выстраиваются в ряд, затем концы смыкаются, образуя круг, который тут же начинает вращаться. Люди, привлеченные шумом и суматохой, тоже принимаются притоптывать, а потом, словно бы отрешенно, словно устав ждать, словно решив поставить все на одну карту, присоединяются к танцующим. Затем Яков ведет их вокруг повозок и озадаченных лошадей, его сразу видно по высокой шапке, но, когда та падает, уже непонятно, что он главный. За ним несется Нахман, точно впавший в экстаз святой – руки воздеты, глаза прикрыты, на лице блаженная улыбка. И какой-то нищий, несмотря на хромоту, пускается в пляс, скалит зубы, таращит глаза. Женщины, глядя на него, смеются, а он корчит им рожи. Чуть поколебавшись, к ним присоединяется молодой Шломо Шор, который вместе с отцом ждал здесь Якова, чтобы тот благополучно перевел их через границу, – полы шерстяного пальто развеваются вокруг его тощей фигуры. За ним скользит одноглазый Нуссен, а дальше, довольно неуклюже, – Гершеле. К хороводу присоединяются дети и прислуга, всех их облаивает пес – то подбежит к топающим ногам, то отпрыгнет назад. Какие-то девушки бросают коромысла, с которыми пришли по воду, и, приподнимая юбки, дробно топочут босыми ступнями – маленькие, хрупкие, даже до груди Якову не достают. И толстая крестьянка в деревянных башмаках, выложенных внутри соломой, тоже уже начинает подергиваться в такт музыке, а турецкие контрабандисты, торгующие водкой, пускаются в пляс, прикидываясь порядочными людьми. Барабанная дробь делается все стремительнее, и все быстрее двигаются ноги танцующих. Яков начинает кружиться, словно дервиш, танцевальный круг разрывается, люди со смехом валятся на землю, потные, раскрасневшиеся от напряжения.

И на этом все заканчивается.

Потом к Якову подходит турецкий стражник с огромными усами.

– Кто ты? – спрашивает он его по-турецки, грозно. – Еврей? Мусульманин? Русин?

– Не видишь, что ли, дурак? Я танцор, – отвечает запыхавшийся Яков. Он склоняется, уперев руки в колени, и отворачивается от спрашивающего, словно желая показать ему задницу.

Стражник хватается за саблю, оскорбленный словом «дурак», но старик Шор, до сих пор