и доверяют их посыльным, которые отвозят документы в Каменец и Львов. Там, в канцеляриях, у секретарей, доносы принимают более совершенную форму – превращаются в трактаты, в изложение фактов, в распределенные по рубрикам события, переносятся на более качественную бумагу и снабжаются печатями – и уже в виде официальных писем отправляются по почте в Варшаву, к утомленным чиновникам этого разваливающегося государства, в купающийся в роскоши дворец папского нунция, а также через секретарей еврейских общин в Вильну, Краков и даже Альтону и Амстердам. Их читают епископ Дембовский, мерзнущий в скромном дворце в Каменце, и раввины Львовского и Сатановского кагалов – Хаим Коэн Рапапорт и Давид бен-Авраам, которые состоят в переписке, полной недоговоренностей, поскольку этот постыдный и неловкий вопрос трудно облечь в чистые и святые слова древнееврейского языка. Наконец, их читают также турецкие чиновники, которым необходимо знать, чтó происходит у соседей, и потом, у них с местной знатью свои дела. Спрос на информацию велик.

Шпионы, как королевские, так и церковные, и иудейские, сообщают, что Яков отправился сперва в Королёвку, где родился и где до сих пор живет его родня, а именно дядя, тоже Янкеле, раввин Королёвки, и его сын Израиль с женой Соблой.

Согласно доносам, здесь к нему присоединяются двадцать человек; большинство из них – родственники. Все они торжественно записывают свои имена на листе бумаги – тем самым обещают стоять за свои верования, невзирая на гонения и ничего не боясь. Они также подтверждают, что не остановятся, если возникнет необходимость вместе с Яковом перейти в другую веру. Они, как солдаты, высокопарно выражается один из шпионов, готовы на все.

Шпионам известно и о Енте в дровяном сарае возле дома. О ней они пишут так: «какая-то святая старушка», «старая женщина, не желающая умирать», «колдунья, которой триста лет».

Вот к ней прежде всего и отправляется Яков.

Собла ведет его к дровяному сараю, открывает дверь и показывает то, о чем он спросил сразу по приезде. Яков останавливается, потрясенный. Сарай превращен в парадную комнату, на стенах висят килимы, работа здешних крестьян, полосатые, разноцветные; пол тоже застелен такими ковриками. В центре стоит кровать, застеленная красивым вышитым бельем, теперь немного запыленным – рука Соблы смахивает травинки и мелкую паутину. Из-под покрывала выглядывает человеческое лицо, а поверх лежат руки с белыми костлявыми ладонями. У Якова, еще веселого и всегда готового пошутить, подкашиваются ноги. Ведь это его бабушка. Другие – Нахман, и Нуссен, и реб Мордке, и старый Моше из Подгайцев, который также пришел поздороваться с Яковом, – все склоняются над Ентой. Яков сперва замирает, потом вдруг принимается театрально рыдать, а за ним остальные. Собла стоит на пороге сарая, чтобы сюда больше никто не зашел, чтобы не лезли любопытные; люди заполнили почти весь их небольшой двор, бледные, бородатые, в меховых шапках, притоптывают на только что выпавшем снегу.

Собла наслаждается минутой торжества и гордится тем, что все так красиво устроила.

Она входит внутрь, захлопывает дверь и замечает, что веки Енты слегка подрагивают, под ними двигаются глазные яблоки, блуждают по каким-то невообразимым мирам.

– Она жива, – успокаивающе говорит Собла. – Прикоснись к ней, она даже немного теплая.

Яков, не колеблясь, послушно касается пальцем ладони Енты. И тут же отдергивает руку. Собла хихикает.

Ну, что скажешь, Мудрый Яков?

Известно, что, подобно многим другим женщинам, жена Израиля Собла против этих правоверных, как они сами себя именуют, всё выворачивая наизнанку, – ведь правоверными они как раз и не являются. Подобно многим другим женщинам, она не любит Якова. Особенно когда видит, как он молится – без филактерий![96] При этом вращается вокруг своей оси, зубами щелкает. Как шут на ярмарке, думает Собла. Яков посылает ее в магазин к гоям – они живут в более высокой части деревни – за христианским хлебом. Собла отказывается. Тогда хлеб приносит кто-то другой, а Яков принимается всех угощать, и кое-кто так смелеет в его присутствии, что протягивает руку за этим хлебом, – кощунство. Он странно себя ведет – внезапно останавливается и прислушивается, будто слышит какие-то голоса. Но больше их никто не слышит. Говорит бессмысленные вещи на каком-то незнакомом языке – твердит, например, «зы-зы-зы» и при этом дрожит всем телом. Что это значит, Собла не знает, никто не знает, но все его последователи относятся к этому серьезно. Моше из Подгайцев объясняет Израилю, что Яков повторяет: «Маасим Зарим, Маасим Зарим», речь идет о «Чуждых деяниях», то есть о том, с чего нужно начать. Чуждые деяния, чужие действия – странные поступки, на первый взгляд непонятные, эксцентричные в глазах непосвященных, но посвященные, сподвижники Якова, должны знать. Нужно делать все, что прежде было запрещено. Отсюда этот христианский, нечистый хлеб.

Израиль размышляет об этом до самого вечера. Раз наступили долгожданные мессианские времена, значит, Яков прав, перестали действовать законы этого мира, законы Торы. Теперь всё наоборот. Израиля эта мысль ужасает. Он сидит на скамейке и, раскрыв рот, наблюдает, каким странным вдруг сделался мир. У него кружится голова. Яков во дворе обещает, что их, этих «Чуждых деяний», будет больше и совершать их следует старательно, благоговейно. Нарушение старого закона необходимо, только это может приблизить Спасение. Вечером Израиль просит дать ему этого гойского хлеба и медленно, прилежно, тщательно жует его.

Собла же необычайно прагматична и совершенно не интересуется подобными материями. Если бы не ее здравомыслие, они бы уже давно умерли от голода, поскольку Израиля занимают только такие вещи, как тиккун, двекут, спасение мира и тому подобное. К тому же у него больные легкие, и он даже дров нормально нарубить не может. Поэтому Собла велит нагреть воды, чтобы ошпарить тушки цыплят, руководит приготовлением жирного бульона, занимается своими делами. С ней Песеле, восьмилетняя, решительная, они похожи как две капли воды. Собла кормит другого ребенка – Фрейну. Младенец прожорлив, поэтому Собла такая худая. Остальные дети бегают по дому.

Собла больше интересуется женой этого несимпатичного двоюродного брата, которого ей приходится принимать в своем доме, – говорят, та родила девочку. Приедет ли она когда-нибудь в Польшу, присоединится ли к нему? Какая она? И что там за родня – в Никополе? Правда ли, что Яков богат и у него там есть свой виноградник? Тогда чего ему здесь надо?

В первый день у Якова ни на что нет времени, потому что он постоянно окружен людьми, они прикасаются к нему, дергают за рукав; Яков произносит перед собравшимися длинную речь, перемежаемую притчами. Он проповедует эту совершенно новую религию, к которой следует