Про Гартмана думали: гуляет под Биг Беном, толкается на митингах социалистов в Гайд-парке, газеты английские по­читывает, а в одной из них — письмо американского детско- го писателя Марка Твена, который тоже за народовольцев переживает: «Если же такое правительство нельзя сменить иначе как динамитом, то возблагодарим Господа за дина­мит!».

Тигрыч с Дворником спокойны: переписка с Алхимиком идет через зашифрованные в его сообщениях адреса. Напри­мер: «Мистер япупьт юрр хщхуыклю.», что означает, если воспользоваться ключом «Могила любви»: «Мистер Саперс, 130». И далее, в таком же духе.

И вдруг — известие, оглушительное, как взрыв гремучего студня: Гартман арестован в Париже. (Сидел бы в Англии. Куда полез?). Царская дипломатия настаивала на его выдаче России. С особыми полномочиями во Францию прибыл мо­лодой прокурор Николай Муравьев. Тихомиров видел, как, узнав об этом, Соня уронила руки: «Опять он! Что за наваж­дение? Желтые иммортели — отвратительные цветы.»

Впрочем, Тигрычу было не до нее. В конспиративной квар­тире на Гороховой несколько человек уже готовили конверты для воззвания «К французскому народу», которое он, разры­вая бумагу пером, торопливо писал, а после читал Дворнику и Баранникову, сразу внося скорую правку.

«Тут важен не Гартман, не та или другая отдельная лич­ность, — важен принцип.»

— Хорошо, хорошо, — недобро сжимал губы Михайлов. — А здесь надо бы приписать. Про солидарность.

И он приписывал. Отчего не приписать: ведь Тигрыч — главная литературная сила могущественной «Народной Воли».

«Не покупайте благорасположения царя.» Царя, конеч­но, со строчной, с маленькой буквы.

— Вот-вот, чтобы не торговались. — вторил богатырь Ба­ранников, успевая поймать одобрительно-нежный взгляд Маши Оловенниковой.

«.. .благорасположения царя ценою оскорбления свободы и международной солидарности!»

Тихомировское воззвание полетело во все концы, было умножено не только на гектографе (в подпольной «летучей типографии» не нашлось иностранного шрифта), но и напе­чатано во многих ведущих европейских газетах.

И все же, и все же — они победили: парижская полиция вынуждена была освободить Алхимика.

«Общественное мнение Франции заявило себя на стороне радикальных принципов и против русской тирании, — вос­торженно писал Тигрыч в «Листке «Народной Воли». — .вся наша эмиграция встрепенулась. Со всех сторон, в Париже, в Женеве, русские устно и печатно агитировали за освобожде­ние Гартмана. Вступился в дело и Исполнительный Комитет. .дело Гартмана приняло характер европейского события. .са­мая мысль о выдаче сделалась противна большинству фран­цузов как величайшая политическая нечестность.»

Знай наших! Мы все можем!

Белая ночь туманилась над Фонтанкой. Где-то у Гостиного переговаривались сонные лихачи.

— Вот скубент энтот, в очках, как вытянет револьвер, — услыхал Тигрыч.

— А чего же их благородия, жандармы? — недоверчиво спросил другой извозчик. — Споймали?

— Поймаешь тут! — рассердился первый. — Соцьялист-то из бутылочки хлебнул и расти стал, точно надули его возду­хом. Выше и выше, великаном сделался.

— Ладно тебе: врешь много, а переврать не умеешь! Мели, Емеля, твоя неделя! — раздались недоверчиво-веселые голоса.

— Истинный крест! — осенил себя рассказчик. — Унте­ры-то врассыпную. А великан энтот как шагнул, так через дом и перемахнул. Нева для него будто ручей. Шел и шел себе, покуда не пропал за Охтой. Осенью было, сумрак. Ог­ромадный, точно змей-горыныч какой.

— Да уж. — притихли слушатели. Каждый покрутил го­ловой, словно бы осматриваясь: а не приближается ли вели­кан-революционер с «бульдогом» в руке и динамитом под мышкой? Великан сумрака, который покарает сатрапа, на­родного душителя и сразу, мощно и страшно вырастая над толпой, растворится среди дворцов и доходных зданий, в сиреневой дымке невских болот.

«Великаны сумрака — это мы, — с молодым самодоволь­ством подумал Тигрыч. — Красиво.» Хотелось сказать из­возчикам что-нибудь доброе, но он смолчал. Помнил: конс­пирация — это скромность.

И зашагал дальше, упруго отталкиваясь крепкими угони- стыми ногами от влажной мостовой.

Да, мы все можем. Царь убегал от нас. «Народную Волю», моих товарищей боятся грозные шефы жандармов. Трепещут градоначальники, тюремщики, генерал-губернаторы. Захо­тели и освободили Алхимика: какая хлесткая всеевропейс­кая пощечина русскому самодержавию! И пусть он, Тигрыч, пойдет революционным путем лишь до передачи власти на­роду, а после, подобно Цинциннату будет мирно сажать ка­пусту, пусть так. Сегодня народовольцы всемогущи. Ведь не зря же о них говорят лихачи у Гостиного, словно о сказочных героях.

Он шел, и тело наливается особой, неведомой прежде си­лой. Лев знал наверняка: стоит захотеть, и он легко перешаг­нет через здание Александринского театра. Любой экипаж, любая карета разлетятся в щепки, столкнувшись с ним. И не только с ним — с любым из его соратников по великой борь­бе. Он был в этом уверен: белая ночь творила чудеса. А тяже­лая конка? И конка рассыплется. И, конечно, поезд, даже царский. А следом Петербург, губерния, вся Российская Империя. Хрустнут, треснут, развалятся. С Империей, по­нятно, посложнее; тут нужно взяться за руки — им всем: Двор­нику, Желябову, Кибальчичу, Баранникову, Кравчинскому, Соне с Катей, Маше Оловенниковой. Всем. И тогда.

Тигрыч свернул на Лиговку. До дома, где в конспиратив­ной квартире его ждала Катюша, оставалось несколько ша­гов.

«Осенью роды. Буду отцом. Как хорошо.» — взбегал он по лестнице.

Глава двадцать первая

Прокурор Муравьев с отвращением отбросил утренний выпуск «Le Figaro», да так, что опрокинулась чашка, и горя­чий кофе пролился прямо на репортаж об освобождении ре­волюционера Льва Гартмана. Под материалом снова было подверстано воззвание русских нигилистов «К французско­му народу»: надо же, не пожалели места, еще раз напечатали; наверное, чтобы напомнить читателям всю эту позорную ис­торию. Несколько черных кофейных капель попало и сюда.

«И славно. Какая же мерзость.», — недобро усмехнулся Муравьев, знаком подзывая официанта.

Молодой, подающий надежды товарищ прокурора Петер­бургской судебной палаты прибыл в Париж с важным сек­ретным поручением: оказать содействие посольству в выда­че государственного преступника Гартмана. Николай Вале­рианович приехал не с пустыми руками. В его портфеле были следственные документы, доподлинно устанавливающие причастность Алхимика к московскому взрыву на седьмой версте, за Рогожско-Симоновской заставой, то есть, прича­стность к покушению на священную жизнь Государя.

Установлено также, что текст воззвания был написан од­ним из предводителей радикальской «Народной Воли» Львом Тихомировым (Тигрычем), нелегальным, действующим по подложным паспортам. Но самое главное — и это потрясло Муравьева! — что деятельной сообщницей злоумышленни­ков называлась Софья Перовская. Неужели его Соня? В гла­зах потемнело. Сухие строки справки о взрыве, присланной из губернского жандармского управления, вдруг скрылись за расплавом набухающих желтых кругов, по цвету похожих на увядающие иммортели. Букетики из далекого детства. Он дарил их Сонечке и потом катал ее на пони по губернаторс­кому саду. Девочка крепко держала цветы в маленьком ку­лачке.