А еще раньше — Каблиц, анархист и большой хитрован, обожающий «апостола разрушения» Бакунина; это он, Каб­лиц, на сходках во флигелях Петербургской стороны, будучи нелегальным, развивал свою любимую идею революциони­зирования народа путем упражнения его в стычках с властя­ми и мелких бунтах. Иосиф был давним певцом динамита. Думал, что взрыв происходит от простого сотрясения. Пото­му и предлагал подвести к Аничкову или Зимнему дворцу нагруженный взрывчаткой воз и опрокинуть его у дверей. Но в России динамит не производился, даже на Пороховых. Поэтому ему дали денег и отправили в Англию. Там он со-шелся с судовладельцами, которые страховали ветхие, не­годные корабли, а после сами же и взрывали их динамитом, применяя часовой механизм. Каблиц был так потрясен при­думкой мошенников, что позабыл про задание — изучить фабричное производство взрывчатки. Словом, деньги он ис­тратил без толку, сильно разгневал Дворника и до поры зата­ился в Англии.

Струйки едкого дыма поднимаются над сосудом. Кибаль­чич колдует в этом сером мареве. По пути Тихомиров прику­пил в аптекарском магазине Штоля две бутыли кислоты. Николай выливает кислоту в сосуд и снова открывает кран. И снова грозно падают тяжелые капли глицерина. Раз, два.

С непривычки слезятся глаза. Сквозь мутную радугу слез Тигрычу видится что-то мефистофельское в бескровном про­филе Кибальчича, в его черных горящих глазах, в застыв­шей гримасе — не то плача, не то улыбки. Кажется, искуси­тель доктора Фауста сам готовит снадобье «гиппократов ру­кав», какой-нибудь эликсир «великий магистерий», превра­щающий свинец в чистое золото.

Но что-то не получается. С золотом пока плохо.

Поэтому где-то в Херсоне вор Клим вместе с народоволь­цем Фроленко и юной сильной радикалкой Россиковой, об­ливаясь потом, роют подкоп к казначейству; роют копьеоб­разным резцом, землю складывают в жестяной ящик с глад­ким дном (придумка уголовника), который тянут вдоль «мины» — десяти вершков в ширину, одного аршина в высоту. Воздуха не хватает, и свечи горят только под углом; Фроленко подвязывает их к ручкам вилок, втыкает вилки в стены.

Тихомирову тоже не хватает воздуха. Сквозь едкий дым словно бы опять пробиваются, надтреснуто звучит голос Кибальчича: «Даю слово, что все мое время, все мои силы я употреблю на служение революции посредством террора.» Нет, это ему кажется, это Николай говорил прежде, когда его привел к ним Желябов. Или Квятковский? Забыл; наверное, просто от ядовитых паров кружится голова. И еще говорил Кибальчич: «Я займусь такой наукой, которая помогла бы мне и товарищам приложить свои силы самым выгодным для революции образом.»

— А знаешь, Тигрыч, у изобретателя динамита Нобиля был отец, Иммануэлем звали, — наконец завинчивает кран Ни­колай. — И что придумал?

— Что же? — дышит ртом Лев. Дышит, точно попавшая к забродчикам в вентерь черноморская барабулька.

— Гроб смастерил. И не простой, — крутит большой голо­вой Кибальчич. — Бывает, думают, помер человек, а бедняга в летаргическом сне. А в гробах тех штучка: повернул изнут­ри и, пожалте, вентиляция, воздух пошел. Тут же и сонетка имеется, можно подать сигнал наружу. Живой, дескать, я, откапывайте поскорее. Скажи, хороша выдумка?

Тихомиров мычит. Ему тоже хочется дернуть за какую-ни­будь ручку, чтобы пошел свежий воздух. И комната здесь — на гроб похожа.

— Воздуху в России мало! Воздуху! — хрипит Николай.

Кибальчич — сын священника. Тихомиров — внук. Анна Якимова (она тоже помогает в мастерской) — дочь протоие­рея; стала революционеркой после епархиального женского училища.

Могучая проповедь шестидесятников. Обильные и пре­красные плоды. Ведь вот оно, вот же: «чистое, как хрусталь, настроение, цельное, почти религиозное чувство охватило молодежь.», и она добрая, светлая, глубоко верующая в идею евангельского социализма пошла в народ.

Или еще — подпольная типография пропагандиста Дол­гушина, и там, в углу на полке — большой православный крест, на котором написано: «Во имя Христа». Лев вздрог­нул. Нахлынуло, вспомнилось — тот давний разговор в Ку- шелевке с Кропоткиным, Клеменцем.

Да, во имя Христа. А рядом, на поперечной перекладине: «Свобода, равенство, братство». Великая французская рево­люция с ее потоками крови. Масонский призыв. И крест. Гре­мучая смесь — пострашнее нитроглицерина с кислотой! — которая может разнести не только эту квартирку в Басковом переулке, но и взорвать неокрепший ум, растущую душу.

И ничего не смутило бодрые сердца. А что особенного: крест — символ искупления, а революция — разве не выра­жение святого гнева «малых сих»? Сколько раз ему, Тигрычу, рассказывали Морозов и Кравчинский, ходившие с товари­щами в народ в то шальное лето 1874-го, когда он сидел в одиночке; о курсистках рассказывали, о благополучных до­машних барышнях, которые ехали в глухие деревни и горько плакали в вагонах третьего класса, в мужицких телегах. Пла­кали, потому что читали Евангелие, и юные души томились, готовые страдать, трепетали, разбуженные «благой вестью». (И Соня плакала, да только не хотела в этом признаться).

Но ведь и Господь научает не лениться, а обходить по всем селениям и проповедовать. То, что Он проповедовал не о мир­ском переустройстве, не о земных благах, но о Царстве Не­бесном, на это как-то не обращали внимания. Главное — за Господом следовали и жены, дабы мы, пугливые человеки, знали: и женскому полу слабость не препятствует последо­вать Христу. И еще — почти все они, будучи богатыми, хоро­шо устроенными в жизни, избрали бедность ради Христа. А разве не так? Наручники кандалов вместо золотых брасле­тов. Ледяные одиночки равелинов вместо уютных спаленок в родительских особняках. Там, где до сих пор не увядают желтые иммортели на мокрых от дождя подоконниках. Буке­тики, тайно принесенные кудрявым мальчиком Колей Му­равьевым для прехорошенькой соседки Сони Перовской. Вот уж смеху-то: влюбленный прокурор преподносит цветочки радикалке, нацеленной на цареубийство.

Дым темнеет, бьет из ставшего тесным сосуда горячими отравляющими струями. Нос взбудораженного Кибальчича заостряется, делается совсем уж мефистофельским.

— Льду! Побольше, скорее! — прожигает он черными ал- мазиками глаз замешкавшегося Ширяева. — Тихомиров, помогай!

Пошатываясь, Лев тащит ведро со льдом, от которого пах­нет свежестью и спасением. Перед глазами плывут желтые круги, вырастая и лопаясь с каким-то нежным обморочным звуком; похоже, с такими кругами дурачились в цирке Чи- низелли клоуны, а после в ночном тюремном кошмаре гна­лись за ним. А он почему-то увещевал кривляк в неподвлас­тном сознанию сне: «Вы же люди! И каждый несет образ Бо­жий в душе. И если вы высмеиваете другого, то оскорбляете и Его.»

Но ведь он об этом не думал. Какой странный сон.

Впрочем, много странного: собратья-революционеры с их трезвым реализмом и тут же — жгучая проповедь евангельс­ких заповедей; упоение «разумным эгоизмом» Спинозы, Гель­веция, Чернышевского, наконец, и высокий, граничащий с самопожертвованием альтруизм; отрицание политики и ги­бель сотен бойцов в политической схватке с царизмом.