Несколько тысяч все же удалось забрать. Утром с фаль­шивым паспортом приехал Тигрыч: как всегда, со старого бланка смыли белильной известью и щавелевой кислотой прежние чернила и вписали новое имя. На встречу решили пойти вместе. Дворник возбужденно ходил по гостиничному номеру, потом вдруг вскочил, точно ужаленный: пора! Лев недоуменно глянул на часы: до встречи еще два часа.

— Идем, идем! — торопил его Михайлов. — Чую, так надо.

Тягучие южные сумерки уже накрывали город. Тигрыч с

Дворником мягко прошли в тени каштановой аллеи и, пе­ремахнув через забор, укрылись в самом отдаленном углу площади. Пространство перед станцией было, точно на ла­дони.

И вдруг.

Верно, как верно сказано: всякий человек от природы слов­но бы зашифрован сам в себе. Нужно научиться дешифро­вывать его безошибочно и точно. И тут-то едва ли поможет даже «черный кабинет» проницательного Антона Ивановича Лидерса с разгадывателем криптограмм Ратаевым. Только она — ясновидящая интуиция, присущая редким людям.

Таким, как Дворник, — генерал конспирации, хозяин, не­дремлющее око встающей на ноги «Народной Воли». Он все понял про Дриго.

Тихомиров потрясенно увидел, как из темноты на площадь въехали полицейские экипажи. Прав оказался Саша, ох, прав!

— Я ж говорил! — сипло шептал Дворник. — Бьюсь об заклад: Дриго уже снюхался с Судейкиным, агентами ох­ранки. Его почерк — видишь, как быстро развернулись?

Высадив жандармов и полицейских, черные экипажи тот­час же исчезли; вскоре место их встречи с Дриго было окру­жено. Под тучами мрак становилась все гуще, но вот в про­свете блеснула луна, и сразу появился Дриго. Он нервно за­ходил взад-вперед под тусклым фонарем. Тигрыч почувство­вал словно какой-то гальванический разряд в груди: сердце забилось горячо, зло, мстительно.

— Револьвер взведен? — ткнул, не помня себя, Дворника. — Достанешь предателя?

— Стрелять? А ведь попадемся. — пробормотал тот, все же вытягивая из кармана «смит и вессон». — Эх, Морозова бы сюда! Половчее будет.

Револьвер полыхнул в темноту пламенем, опередившим хлесткий пороховой удар, сбросивший с веток ночных птиц, пробудивший во дворах хриплых цепных псов. И сразу — крики, топот сапог, ледяное звяканье приготовляемого к схватке оружия.

Бежать, скорее! Сердца уже рванулись, но тела еще медли­ли, руки цеплялись за забор, глаза до рези всматривались в мутное пятно под фонарем: что там? убит негодяй? или?..

Заскрипели зубами, увидели: жандармы бегом уводили предателя — рыдающего, но невредимого.

Тогда уж ринулись — через заборы, к водокачке, за нее, к садам, мещанским дворикам. Кто-то рослый, с тяжелой по­ступью выскочил наперерез, у ворот пальнул из револьвера почти в упор, но пуля взвизгнула выше, сшибла с головы Дворника шляпу (а может, веткой сбросило?); Тигрыч, не останавливаясь, ткнул кулаком в мокрое усатое лицо, а Двор­ник, утробно рыкнув, закончил дело точным выстрелом.

— Не отставай! Я знаю. — прохрипел, задыхаясь, Ми­хайлов. — На третьей улице. Там поворот. Потом тупик.

— Что? Что — знаешь? — Лев оторопело хватал ртом при­торно-теплый воздух. Ноги упруго несли вперед, смешно шлепали по ягодицам задниками разношенных ботинок. — Откуда знаешь? — выдохнул, скользя по затравевшему склону.

Впрочем, мог и не спрашивать. Ведь это был Дворник, опытный конспиратор, приехавший в Чернигов заранее, и времени здесь даром не потерявший: не только рвал маниш­ку вороватого Дриго, но и изучил окрестности, сквозные дво­ры у водокачки, переулки и тупики. Наверное, и схемку на­рисовал. Как в Питере или в Москве.

Само собой, у тупика подремывал на облучке возница-ев­рей; он и отвез беглецов на соседнюю станцию. И взял — всего ничего: рад был нечаянному заработку.

А пока они бежали, ночь наступила и в Киеве. Однако в здании губернского жандармского управления два или три окна светились, проливая на листья старых каштанов неяр­кие желтоватые лучи.

В одном из кабинетов за столом сидел жандармский капи­тан, моложавый мужчина плотного сложения, с тронутым южным загаром широким умным лицом и короткой военной стрижкой, подчеркивающей массивный, с поперечной склад­кой лоб. Это был Георгий Порфирьевич Судейкин — из обед­невших дворян, в свое время окончивший Смоленское юн­керское училище. Как лучшего офицера его в июне 1878 года приняли в Отдельный корпус жандармов и направили в Ки­евское управление — на бунтующий юг, постреливающий из крупнокалиберных револьверов.

И не зря направили. В результате розыскной деятельности были арестованы 157 нигилистов, 70 из них осуждены за госу­дарственные преступления, а из этих семидесяти — 8 человек казнены через повешение; вздернули бы и больше, но шесте­рым виселица заменена каторжными работами. (Шум, газет­ная трескотня, кривлянье либералов; а адвокатишки, эти пар­шивцы твердят: изгнанники науки! Это о бунтарях, с кинжа­лами-револьверами.) Кроме того, почти 90 социалистов выс­лали административным порядком за пределы губернии.

Капитан машинально перебирал какие-то бумаги и тихо плакал. На него во все глаза смотрел, раскрыв рот, сидевший напротив арестованный революционер Яков Стефанович, тот самый, что заварил Чигиринское дело — с «Тайной дружи­ной», с фальшивой «Высочайшей грамотой», будто бы напи­санной самим Царем, с хитрым самозванством.

— Ах, Яков Васильевич, Яков Васильевич! — поймал Су­дейкин слезу белоснежным платком. — Воистину, я желаю знать, что делается в радикальских кружках не из жандарм­ского интереса. Верите ли?

— Поверить? Вам?—стряхнул оцепенение Стефанович. — Гм.

— Именно, именно! Потому как сожалею, что жизнь толк­нула меня на сыщицкое поприще.

Яков от удивления даже подскочил на стуле; заморгал по­красневшими глазами, точно соринка под веки попала.

— Да, сожалею, друг мой! — искренне воскликнул капи­тан. Он вдруг привстал и, перегнувшись через стол, жарко прошептал: — Я остро чувствую все передовое. И призна­юсь вам: я сам рожден быть членом тайного кружка, ибо. Ибо ощущаю потребность всюду проникать, все выведы­вать. Но — как грустно, как грустно!

Судейкин взволнованно заходил по кабинету; тень его при­чудливо заметалась по стенам, множась неповторимыми очер­таниями.

— Что, грустно? — зачем-то спросил Стефанович. — И эти слезы.

— Увы, поздно возвращаться назад, — снова полез за плат­ком Георгий Порфирьевич. — Мне приказали, направили служить. Но я прогрессист, с изобретательным умом. Если б я не стал жандармом, то стал бы. Эдисоном. И что за чудо, его фонограф! Помните?

Стефанович безмолвно шевельнул чувственными губами.

— Поразительно! Мы с вами говорим, и это можно запи­сать. А после — послушать! — восторженно вскричал Су­дейкин. — Пройдет время и уже не будет нас, а голоса наши достигнут слуха далеких потомков. Разве не чудо? А всего- то — пустячный валик, обернутый оловянной фольгой. Нет фольги — пожалуйте, можно и бумажной лентой обойтись. Только воском покрыть. А после иголочку, да мембрану.. А иголка-то — вот бестия — вычерчивает, знай себе, винтовую канавку. В сей канавке-то, любезный Яков Васильевич, и вся соль.