Уж лучше с оружием в руках открыто напасть на банк, а тайное похищение. Нет, был тут какой-то неприятный при­вкус. Чуть не сказал: малиновой пастилы.

Михайлов только отмахнулся. Не до того ему. Хорошо хоть Кибальчич — умница, гений! — уже выработал достаточное количество динамита. К тому же придумал взрыватель для метательных мин. Худой, позеленевший над кислотами изоб­ретатель не раз пытался объяснить Тихомирову, занятому оче­редным номером «Народной Воли», устройство снаряда, но тот, удаляя следы обеда с лацкана, запомнил только какие- то трубки и трубочки, что-то про напудренные смесью берто­летовой соли и антимония фитили, цилиндрики с пирокси­лином, капсюль с гремучей ртутью. Поразило: смесь мгно­венно воспламеняется от одной капли серной кислоты.

Дворник так обрадовался, что повел Кибальчича в Гости­ный, где купил ему новое пальто и щегольскую трость.

И вдруг снова замелькали, наползая друг на друга, осле­пительные картинки магического стробоскопа.

Южные агенты сообщили: из Крыма Александр II на яхте выйдет в Одессу, откуда поездом отправится в Петербург. В Одессу загодя прибыли Верочка Фигнер и сам Кибальчич. Спешно свозили динамит, а сбежавший из Херсона Фролен­ко устроился путевым сторожем на станции Гниляково. На­прасно. Царь изменил маршрут. Террористы вернулись в Питер.

Это была первая попытка — не одиночек уже, а целой орга­низации, грозной «Народной Воли».

Следом — у Александровска. Желябов под именем купца Черемисова даже землю купил — якобы для строительства кожевенного завода. Просверлили полотно, заложили мину: грамотно, на 20-метровой насыпи, да так, чтобы рвануло под паровозом и последним вагоном. Состав сбросило бы вниз. Окладский вынул провода из-под камня, включил батарею и, когда царский поезд приблизился, крикнул Желябову: «Жарь!» (Ну, да: сжарь мышь и съешь! Перешагни.). Тот сомкнул провода, но взрыва не последовало, хотя спираль Румкорфа продолжала работать исправно. Никто ничего не понял — даже Кибальчич.

Вторая попытка.

Теперь была надежда на Москву. На седьмой версте Мос­ковско-Курской дороги, за Рогожско-Симоновской заста­вой целый дом приобрели (Дворник не поскупился), где по­селилось семейство путевого обходчика Сухорукова; на са­мом деле — Соня Перовская и Лев Гартман, он же Алхимик, за которого потом в Париже заступится великий Виктор Гюго, за него же пойдет просить во главе эмигрантской депутации седовласый Петр Лаврович Лавров (юношей Гартман тоже плакал над его «Историческими письмами»), правда, неудач­но: премьеру Гамбетте не понравились, что русские напоми­нают ему про честь Франции. Но и тут — мимо. Накануне попался с динамитом Гольденберг, царская охрана насторо­жилась, и поезд с Государем без знаков отличия пустили пер­вым и на большой скорости. Перовская с Алхимиком взор­вали второй, свитский.

Третья.

А между тем в Зимнем дворце уже вовсю обшивал винный погребок столяр Халтурин, давно внедренный в царскую ре­зиденцию под именем рабочего Батышкова. По ремеслу сво­ему Степан был человек искусный, он уже поработал лаки­ровщиком на императорской яхте. Про него говорили: ис­тинно мастер, так полирует, что и блоха не вскочит; сосколь­знет, каналья. Халтурин и сам чуть не поскользнулся. Слу­чилось постучать молотком в кабинете. И вдруг вошел Госу­дарь — улыбнулся приветливо, о чем-то спросил. Затем по­вернулся спиной к нигилисту, просмотрел на столе бумаги и, повернувшись лицом к образам, начал тихо молиться. По­бледневший Степан сжал в руке молоток с острым концом, шагнул к Царю. Ударить по голове и — все! Ну же. Другого случая не будет. Халтурин размахнулся, но молоток выпал из онемевшей вмиг руки. Пальцы сами сложились в молитвен­ное троеперстие, крепкие ноги беспомощно заскользили по паркету Александр II повернулся к убийце, снова улыбнул­ся и вышел. Столяр стоял и шептал, не понимая собствен­ных слов: «Падет царь, падет царизм, и сразу наступит новая эра, эра свободы.» Но динамит приносить продолжил. День за днем — более ста фунтов принес. И 18 февраля в шесть двадцать вечера рвануло — прямо под царской столовой. И опять Государь не пострадал: время ужина сдвинулось из-за опоздания принца Гессенского. Погибли десять солдат-фин­ляндцев, героев турецкой войны; восемьдесят человек было ранено.

Четвертая попытка «Народной Воли» окончилась неуда­чей.

Пятая была весной 1880-го. Хотя и попыткой-то назвать нельзя: начали вести подкоп в Одессе на Итальянской, но затею бросили из-за нехватки времени.

Они поженились между пятым и шестым покушением на Александра II, в разгар белых ночей. Венчались в храме. Дру­зья пожимали плечами: храм — не совсем революционно, да уж ладно, Тигрыч ведь, пускай чудит. Зато Лев венчался по фальшивому паспорту (это — революционно!) на имя Але­щенко, спешно сделанному в «небесной канцелярии». Катя была беременна, на свадьбе сидела тихо, а уж остальные в трактире «Бристоль» у Паклина разгулялись. Надо сказать, трактир выбирали долго. Саша Михайлов морщился: то про­ходных дворов в округе мало, то многовато городовых по уг­лам. Шли гурьбой, молодо хохотали над вывеской: «Кисло- щевое заведение с газировкой фрухтовой воды».

— Зайдем? — трогательно скашивая глаза, заглядывала Тигрычу в лицо Катюша.

— Зайдем! Зайдем! — вторила ей Соня, прижимаясь к Же­лябову. («Как легко! Будто и не было ничего. И слава Богу..»).

— Нет! Газировки им. — смешливо рычал Тихомиров. — Там водки не подают. А мы нынче водки выпьем. Непременно!

Шафером на свадьбе был знаменитый Николай Михай­ловский, публицист, хранитель традиций Чернышевского, пишущий под забавными, дразнящими читателей псевдони­мами: Гроньяр, Посторонний, Профан, Непомнящий. Он давно был властителем дум передового общества, и еще в молодости пустил свое крохотное состояние на переплетную мастерскую, где собирался учить желающих социализму, но с учебой как-то не заладилось. Теперь седеющий Николай Константинович редактировал «Отечественные записки», слал заметки в «Северный вестник», «Русскую мысль», где рассуждал о свободном идеале, об изменении общественного развития в избранном передовой интеллигенцией направле­нии, о толпе и героях — выдающихся одиночках, способных вершить историю.

Последнее нравилось Желябову.

— Верно, история движется слишком медленно! Ее надоб­но подталкивать, — сквозь трактирное марево тянулся рюм­кой к темнобородому Михайловскому. — И вот пришли мы! У нас динамит.

Рюмки звенькали. Шафер благосклонно кивал породис­той головой.

Верочка Фигнер грустно посматривала на Льва. Перовс­кая не сводила глаз с Желябова, восторженно заостряла бров­ки на каждое его слово. («А ведь и вправду Андрей похож на русского торговца из внутренних губерний, приехавшего в Питер по делам; только глаза чересчур блестят, и эта печать превосходства на лице.»). Тигрыч близко видел руки Сони, нежные руки с голубыми веточками тонких вен, которые он совсем недавно целовал, отогревал в стужу, о которые терся измученным арестантским лицом. Видел и не узнавал. Ладо­ни и запястья покрывали царапины, впрочем, искусно зама­занные. «Коллодиумом бы залила», — вспомнилось немец­кое средство, которым лечил его детские раны отец. И тут же услышал родной глуховатый голос: «Полезная вещь, но гер­манцы долго в секрете держали. А Фейербаха своего, атеис­та, не прятали: на-ка, Боже, что нам не гоже. Почему, сын? Ты не думал?»