– Мне подарили их, когда я был моложе. После того… – Он меняет позу и, прочистив горло, продолжает: – После того как мама ушла, музыка стала одной из немногих вещей, способных меня утешить.

Я никогда не слышала, чтобы Франко говорил о матери, но, судя по тому, как он на миг заколебался, здесь явно скрыта какая-то история. Интересно, под словом «ушла», он имел в виду умерла? Как моя мать?

– А кто сейчас на них играет? – спрашиваю я.

– Ты, – с ухмылкой произносит он. – Я редко впускаю сюда посторонних, так что большую часть времени они просто стоят без дела. У меня нет способностей к музыке, и я могу лишь ухаживать за ними, время от времени дергая за струну или касаясь клавиши – давая таким образом понять, что я их ценю.

В груди разливается теплое чувство. Он говорит об инструментах так же, как я. Словно они разумные существа, заслуживающие внимания и уважения.

Я поднимаю крышку пианино, обнаружив под ней знакомые клавиши из черного дерева и слоновой кости. Как всегда, я провожу кончиками пальцев по поверхности, будто бы знакомясь с ними. Франко молча застывает рядом с пианино, неподвижный, словно изваяние.

Я касаюсь аккорда, потом, передумав, выбираю другой. Чуть надавливаю кончиками пальцев, и прозвучавшая нота отдается где-то глубоко внутри меня. Все тревоги тут же испаряются, а боль растворяется в колебаниях звука.

Я начинаю играть.

Эмбер

Я играю по наитию, веду беседу с пианино принца, изучаю, как звучат клавиши и сколько усилий требуется приложить, чтобы добиться нужного звука. Пальцы танцуют по клавиатуре, я пытаюсь поймать удобный ритм.

– Ты прекрасно играешь, – произносит Франко. Я поднимаю глаза, замечая на его лице непривычную мягкость и искренность. – Как называется эта песня?

– Не знаю. Я просто играю то, что чувствую сейчас.

– Ты всегда так играешь?

– Если нет нот. Я люблю исполнять существующие мелодии, но еще мне нравится просто… играть.

– Где ты училась?

Я колеблюсь, прежде чем ответить.

– Я брала уроки, – наконец поясняю я.

Хотя дело не только в этом. Конечно, в детстве мне давали множество уроков, но моя связь с музыкой зародилась сама собой. Поскольку мама принадлежала к фейри ветра, у меня тоже есть некая связь с воздухом. А именно воздуху присуще творческое самовыражение, как правило, с помощью голоса, речи и звуков. И способность играть на пианино пришла ко мне так же естественно, как и умение лазать по крышам.

А пение стало продолжением натуры…

Музыка все ускоряется, в нее вплетаются низкие ноты. Через пару мгновений мне удается вернуть спокойствие, и мелодия вновь обретает прежний темп. Я не осмеливаюсь даже смотреть на Франко. Заметил ли он мимолетное изменение?

– Хочешь снова поиграть в вопросы? – спрашивает он.

– Давай.

Опершись на пианино, он смотрит прямо на меня.

– Ты говорила, что твоя мать погибла во время восстания. Каким было твое детство до ее смерти?

От столь личного вопроса учащается пульс, при мысли о маме начинает ныть сердце. Значит, нужно поговорить о ней и почтить память. Мелодия замедляется, но становится более ровной, отчасти торжественной и в то же время радостной.

– Чудесным, – отвечаю я. – Когда я была ребенком, мы жили в человеческом поместье в сельской местности и почти не общались с фейри. Именно мама связывала меня с магией, с той моей частью, что принадлежит фейри. Она учила меня ощущать собственную дикую природу.

Теперь мелодия повествует о том, как я лазила по деревьям, взбиралась на крышу, чтобы смотреть на звезды, разучивала песни на нашем пианино, а потом наблюдала, как мама танцевала с отцом. Она рассказывает о буре и легком бризе, о сказках на ночь и бесконечных улыбках.

Франко втягивает воздух. Он чувствует мою энергию?

– Моя очередь, – говорю я. – А каким было твое детство?

Принц выпрямляется и начинает неторопливо прохаживаться вокруг пианино. Потом вдруг замирает и мягко отвечает:

– Одиноким.

Нахмурившись, я поднимаю голову. Пальцы, следуя за тоном голоса, вплетают в мелодию изменение выражения лица Франко.

– Почему одиноким?

Принц идет дальше, начиная второй круг вокруг пианино.

– Мне было нелегко завести друзей. В юном возрасте я очень плохо контролировал собственную магию и, пока не научился сознательно пользоваться силой, когда питался, почти полностью высасывал силу из окружающих. Конечно, все они оправились, но после такого мало кто хотел со мной общаться.

Я киваю, создавая фоновую мелодию для его рассказа. Я почти вижу маленького принца, ползущие вокруг него тени, кричащих друзей, из которых он невольно тянет эмоции.

– После ухода мамы остались лишь мы с Никсией. С тех пор она превратилась в мою лучшую подругу.

– Твоя мать ушла? – мягко спрашиваю я. Пусть сейчас и не моя очередь задавать вопрос, но, надеюсь, он все же ответит.

– Когда сестра показала свою силу, – начинает рассказывать он, – мама готовилась к тому, что Никсия бросит ей вызов за корону. После первой войны с людьми матери с лихвой хватило политики. К тому же она понимала, что сестра станет прекрасной королевой. Поэтому, как только Никсия взошла на трон, мать просто ушла. На неопределенный срок приняла неблагой облик и больше не вернулась.

Тон его сообщает больше, чем слова. Пальцы играют тихую, глухую мелодию о мальчике, брошенном той, кого он очень сильно любил.

– После ухода мамы все эмоции омрачились, – с горькой усмешкой продолжает Франко. – Тени перестали слушаться. Когда я плакал или горевал, они расползались по коридорам, заполняя их темнотой. Никсия не подавала вида, но я явно расстраивал ее, внушал недовольство своими проявлениями скорби. Конечно, она не упрекала, но… я и сам чувствовал себя виноватым. Ведь я сердил ее и пугал вспышками эмоций обитателей дворца. Целыми днями слуги справлялись о моем самочувствии, пытались подбодрить и объяснить, что не стоит так расстраиваться. Тогда-то они и подарили мне эти инструменты и пригласили музыкантов, чтобы успокаивать меня и помогать заснуть. Я ценил их усилия, наслаждался музыкой, но терпеть не мог жалости и отвращения. Я хотел лишь скорбеть в одиночестве, а все остальные пытались вернуть меня к нормальной жизни.

От его рассказа в горле встает ком.

– Франко, зачем тебя заставили почувствовать, что твое горе неправильно?

– Мы ведь неблагие, – пожав плечами, поясняет он. Обойдя еще раз вокруг пианино, он снова прислоняется к инструменту. – Мы можем принимать благую форму, но чтим старые обычаи, ценим свои инстинкты. По крайней мере, так всегда говорила сестра. Хотя иногда я сомневаюсь, что она по-прежнему так считает. Никсия изменилась за последние несколько лет. Может, именно поэтому она так отчаянно пытается удержать трон, чтобы он остался в нашей семье. Возможно, она понимает, насколько мы уязвимы, просто потому, что научились слишком много чувствовать.