— Не могу сказать, что я была совершенно несчастной, — вспоминала мама. — Но я достаточно долго прожила в Москве, и разлука с ней не обошлась без тяжелой душевной травмы.

Она скучала по своим друзьям, по той кипучей жизни, которую они вели. Обмениваясь самиздатовской литературой, нетерпеливо ожидая выхода очередного номера «Нового мира», осмелившегося опубликовать Солженицына, Мила ощущала свою принадлежность к группе верных единомышленников, ставших для нее настоящей семьей. В Москве она не считала себя богатой, но могла доставить себе удовольствие, купив какую-нибудь роскошную вещицу. А в Лондоне зарплаты Мервина едва хватало на его собственные нужды, не говоря уже о Миле. Как-то она расплакалась у входа в подземку, когда обнаружила, что у нее не осталось даже мелочи на проезд — все деньги она потратила на сувениры для своих московских друзей в галантерейном магазине на Уоррен-стрит. Правда, однажды Мервин, вынужденный экономить каждый пенни, повел ее в «Вулворт» и в порыве щедрости купил ей шерстяное зеленое платье за целый фунт! Это была единственная обновка, появившаяся у нее в первый год супружества.

В Лондоне Мила впала в депрессию, но ей впервые в жизни не удалось призвать на помощь свою непобедимую волю, которая поддерживала ее всегда, еще в детские годы. В письмах сестре она жаловалась на страшную тоску по родине. Мама прямо не говорила, что с радостью вернулась бы, но, по мнению Ленины, гордая сестра просто боялась признаться себе самой, что многолетняя борьба была напрасной. Ленина показывала ее письма Саше, он садился за кухонный стол и писал в ответ: «Дорогая моя Мила, для тебя нет дороги назад. Ты сама выбрала свою судьбу и должна с ней примириться. Люби Мервина, заведите детей».

После стольких лет ожидания и жертв, принесенных на алтарь героической возвышенной любви, могла ли действительность вызвать что-либо, кроме разочарования? Какой брак, какая жизнь в сказочной западной стране могли оправдать шестилетние надежды? Думаю, для моих родителей все закончилось одновременно с самой борьбой — и раньше, чем они сами это осознали. Выиграв сражение, оба понятия не имели, как жить дальше. В течение многих лет Мила и Мервин считали друг друга героями, они преодолевали расстояния, стучались в двери самого рая, сражались с «джаггернаутом истории». Но соединившись, поняли, что они обыкновенные живые люди, что им необходимо создать то, чего не знали ни он, ни она: счастливую семью. Сыграв свои роли в великой драме, они нашли, что труднее всего стать просто людьми.

Весной 1970 года, когда моя мать возвращалась на поезде из Брайтона, где целый семестр преподавала русский язык, ею снова овладела глубокая грусть, и она заплакала. Ни один попутчик не подошел ее утешить или узнать, что случилось, — это так непохоже на русских. Но она подняла голову, посмотрела в окно на зеленые поля Англии и подумала: «Что я за дурочка? Вот уже полгода только и делаю, что плачу! Пора кончать с этой русской меланхолией!» Медленно, но верно Мила стала обживаться в Лондоне. Мой отец всегда избегал больших компаний, довольствуясь очень тесным кружком близких друзей. Зато мама, со своей общительностью, вскоре завела себе английских друзей — им нравились ее душевность и остроумие, — с ними она могла ходить в театр и на балет. Правда, они так и не стали ей столь же близкими, как московские друзья, но все-таки общение с культурными людьми смягчало тоску по прежней московской жизни.

Мама взяла больше переводов и к тому же неполный рабочий день преподавала в университете в Сассексе. Издательство Overseas Publications предложило ей редактировать самиздатовскую литературу на русском языке, и она взялась за работу с прежним молодым энтузиазмом. Она редактировала книгу известного историка-диссидента Роя Медведева «К суду истории», в которой приведено глубокое исследование преступлений сталинизма, и многие другие книги этого издательства — их переправляли в Советский Союз через туристов, едущих туда, или посылали по почте. Удивительно, но почти вся литература достигала адресата, а потом расходилась по Москве и перепечатывалась, в том числе друзьями Милы. Директор издательства сказал Миле, что оно существует на деньги богатого американского промышленника, однако на самом деле — на средства ЦРУ, субсидировавшего антисоветскую деятельность, как и радио «Свобода», где ей сначала предложили работу редактора, а затем и ведущего редактора, но она отказалась из опасения, что это помешает ей приехать на родину.

Вскоре Мила зарабатывала уже достаточно, чтобы втайне пополнять крохотные суммы, которые муж выделял ей на приобретение книг и одежды. Хотя оба выросли в бедности, Мила обожала тратить деньги, чего никогда не позволял себе мой отец. Она всегда любила красивые вещи, и теперь уже могла покупать старинную мебель и картины.

Мила последовала совету Саши — к лету 1971 года она уже была беременна. Я родился 9 декабря 1971 года в Вестминстерской больнице, которая показалась Миле «роскошной, как кремлевская». Из-за покалеченного бедра роды были трудными, и меня извлекли на свет с помощью щипцов. Доктор сказал маме, что у нее «прекрасный ребенок». Эти слова так ее потрясли, что она часто повторяла мне их в детстве. Советские доктора обычно держат свое мнение при себе. Мой отец снял все деньги с депозита и купил за 16 000 фунтов на Олдерни-стрит дом в викторианском стиле, а мама оклеила комнаты оранжевыми обоями в стиле пейсли, приобретенными на распродаже в универмаге «Питер Джонс». Впервые, если не считать раннего детства, у Милы появилась своя, настоящая семья и дом.

Зимой 1978 года, спустя девять лет после отъезда из Советского Союза, мама вместе со мной и моей крошечной сестрой Эмили приехала в Москву. Мы остановились в квартире Ленины. Я помню бесконечный поток гостей, со слезами обнимавших маму, которую уже не надеялись увидеть. Здесь все совсем было не похоже на Англию: очереди в магазинах, огромные сугробы снега, станции метро, напоминающие великолепные дворцы. Мне кажется, я точно понял, что имел в виду Пушкин, когда говорил о русском духе. Это был совершенно особенный запах, частично состоящий из запаха дешевого дезинфицирующего средства, частично (как ни странно) из запаха советских таблеток витамина С, довольно едкого и искусственного. И от русских пахло так, как никогда не пахло бы от англичан: это был подавляющий, мощный запах тела, не то что неприятный, но его плотская чувственность ощущалась мной как нечто нескромное и не вполне приличное.

На даче Васиных. Бабка Симка (слева), Людмила, Ленина, Саша, автор и его кузина Маша. 1978 год.

Хотя в детстве мне часто приходилось ездить в гости к отцу, который преподавал в разных уголках мира, в России я впервые за свою жизнь отчетливо почувствовал себя иностранцем. Все стремились объяснить мне, как здесь «у нас»; спрашивали, такой ли в Англии вкусный шоколад, как русские конфеты с вафлями «Мишка на Севере» (я отвечал: да); есть ли в Англии шампанское, игрушечные солдатики, снег и даже — об этом спросил удивительно глупый и патриотичный приятель моей кузины Ольги — есть ли в Англии такие же красивые машины, как советские. Даже в семилетнем возрасте я мог сказать, что советские автомашины очень плохие. Но, несмотря на сильное впечатление, которое Россия произвела на мою детскую душу, я всегда воспринимал ее как страну чужую и странную.