Ночная жизнь в Москве стала необыкновенно лихорадочной. Подобно тому, как гремучие змеи предчувствуют землетрясение, бывших партийных чиновников, а ныне «новых русских» богачей охватил ужас перед надвигающейся катастрофой. Где бы они ни собирались, в «Галерее», в джаз-кафе или в «Титанике», сквозь клубы искусственного дыма и стробоскопических пучков света проступала надпись, начертанная на стене невидимой рукой: «Деяния ваши взвешены на весах и признаны преступными».

Предупреждения о грядущем апокалипсисе происходили в точности по Библии: большую часть урожая картофеля погубила безжалостная болезнь, от нескончаемых августовских дождей полегла в поле и стала гнить пшеница, обрекая основное население на голодное существование, тогда как правительственные чиновники спешно вывозили за границу свои непомерные доходы. Пронесшийся над столицей мощный ураган сорвал с куполов Новодевичьего монастыря золотые кресты и разрушил зубцы на Кремлевской стене. В государственный флаг России, развевавшийся над Кремлевским Дворцом съездов, ударила молния, и его сорвало ветром. Даже компания НТВ стала, сама того не подозревая, рупором Армагеддона, включив в программу телевидения на ближайшие выходные показ фильма «Омен» с продолжением. Деревенские старухи, обладающие даром проникать в смысл природных явлений и знамений, сокрушенно качали головами.

Затем с неудержимой яростью природной стихии грянул дефолт. После панического совещания вечером 16 августа 1998 года правительство России отказалось выполнять все внутренние и международные долговые обязательства, обрушив биржу и всего за одну неделю обесценив на две трети рубль.

Новые буржуа, намеревавшиеся с шиком провести зимние каникулы в Анталии, толпились около обанкротившихся банков, пытаясь спасти свои сбережения. В людях мгновенно проснулись древние инстинкты самосохранения. Московские домохозяйки, еще недавно считавшие, что они тоже «живут как люди», стремились истратить неудержимо обесценивающиеся деньги и сметали с полок супермаркетов дорогие спагетти. Их соотечественники победнее скупали товары повседневной необходимости: соль, спички, муку и крупы.

Была призвана на помощь исконно русская изобретательность и находчивость. В газетах стали публиковать советы по экономному ведению домашнего хозяйства, так, в заметке под заголовком «Какие продукты можно хранить долгое время?» читателям не рекомендовали запасаться мясом — ведь бывает, что отключается электричество. Товароведы сети универмагов «Британский дом» снимали старые этикетки, лихорадочно хватались за калькулятор и рассчитывали новые цены, стремительно растущие с каждым днем. Бутики с дорогими вещами в торговом центре на Манежной площади, оформленном с безвкусной роскошью, опустели и превратились в музеи рухнувшего режима.

Два месяца — и полное разорение завершилось. Может, мне так казалось, но осенью 1998 года на улицах Москвы стало темнее, и я физически ощущал этот мрак, как будто яркое неоновое сердце столицы погасло. Я зашел к хозяйке моей съемной квартиры и сообщил, что намерен проявить инициативу и снизить наполовину мою ежемесячную — 1500 долларов — плату. Она поняла, что я не выезжаю, облегченно вздохнула и поблагодарила меня.

Мои западные друзья, внезапно обнаружив, что их пакеты акций испарились, а бизнес погиб, то и дело приглашали меня на прощальные вечеринки. Одну из них устроила в ресторане «Старлайт Динер» гламурная девица из Калифорнии с силиконовым бюстом — та, что организовала торговлю «гербалайфом» по всей России. Чтобы гости не скучали, она пригласила артистов цирка, которые, для увеселения публики, танцевали на битом стекле и протыкали щеки шпагами. Кто-то поставил Битлз — «Get Back» и «Money» — в исполнении АББА.

В преддверии последнего года XX века я и сам оказался в тупике. Я чувствовал себя невероятно измученным и уставшим и вечером замертво падал в постель, а утром просыпался без сил. В очередной раз меня настигла черная депрессия. Я все чаще стал задумываться о смерти Яны, ощущал себя заурядным и выдохшимся. Не в силах выйти на улицу, я долгими вечерами сидел дома у окна, смотрел на бесконечно падающий снег, вслушивался в приглушенный шум улицы.

Я встретил Ксению Кравченко — высокую, стройную девушку, с мальчишеской стрижкой, в поношенных джинсах — на обеде у ее бельгийской подруги, который та устраивала в своей квартире в одном из арбатских переулков. От нашей первой встречи мне больше всего запомнилась не ее внешность, не наш разговор, а почти мистическая, внезапно овладевшая мною уверенность, что эта девушка станет моей женой. Как ни странно, но именно так оно и было. «Внезапно он понял, что всю свою жизнь любил именно эту женщину», — процитировал я друзьям в тот вечер булгаковскую строчку из «Мастера и Маргариты». Через несколько дней мы с Ксенией впервые поцеловались на скамейке у Патриарших прудов, почти рядом с тем местом, где материализовался Воланд.

Ксения была умна и красива — два слова, которые легко произнести вместе. Но на деле каждая мудрая женщина, сознающая свою власть над мужчинами, должна признаться, что в ней есть нечто от горгоны Медузы. При всем своем уравновешенном и миролюбивом характере Ксения обладала поразительной способностью выворачивать людей наизнанку. Уже после нескольких недель нашего с ней общения я почувствовал себя очистившимся, глубоко изменившимся. Иногда этот процесс проходил для меня весьма болезненно, но результаты были поистине восхитительными.

Конец безумных 90-х. Оуэн и Ксения на праздновании Хэллоуина в Доме ученых. 1999 год.

У нас не возникало никаких критических или драматических ситуаций. Напротив, я часто обнаруживал, что Ксения совершенно безразлична к жизни в целом и ко мне в частности. Казалось, она не желала принимать всерьез все, что происходит вокруг. Вместе с тем она стала зеркалом, в котором я видел свою безжалостно вскрытую душу. Моя страсть к московской фантасмагории, извращенный интерес выискивать самое грязное и прогнившее — все это вдруг показалось мне по-детски глупым, пошлым и фальшивым. Я не успел даже понять, что происходит, как Ксения отсекла меня от моего прежнего порочного «я» и дала мне возможность увидеть в себе человека нормального и здорового — и даже потенциального мужа и отца.

Нравственные устои и уверенность в себе надежно защищали Ксению от грубой действительности, она проходила сквозь всю грязь и низость московской жизни, оставаясь чистой и незапятнанной. Как будто она и ее семья пришли из иной, благородной России. Она вела родословную от старинного рода художников и жила в великолепной квартире, которая принадлежала ее предкам с 1914 года. В доме с антикварной мебелью и картинами царила атмосфера покоя и давно устоявшегося стиля жизни, что мне доводилось наблюдать лишь в старых загородных домах Англии. Их дача на берегу Москвы-реки, на Николиной горе, где я пишу эти строки, соседствует с дачами известных писателей, художников, музыкантов и кинорежиссеров — представителей культурной элиты сталинской эпохи и их наследников, таких, как Прокофьевы, родственники знаменитого композитора, Михалковы и Кончаловские. Семейство Ксении хорошо знает три поколения своих соседей, и кажется, что все они выросли такими же трогательно беспомощными, как обедневшие дворяне из «Вишневого сада». Они принадлежат к тем, кого называют баловнями судьбы, и даже почти вековая история советской власти не оставила на них своих шрамов. Их обаятельная рассеянность и непрактичность не имеют ничего общего с железной волей поколения советских людей, типичным представителем которых является моя мама.