Последний раз этот термин встречается в «Русской Правде» в статье, определяющей размеры пошлин, установленных за совершение на суде роты: «§ 109. Уроци ротнии. А се уроци ротнии: от головы 30 кун, а от бортьное земли 30 кун бес трии кун; тако же и от ролеиное земли. А от свободы 9 кун»[430]. – За хождение по роте в делах по обвинению в убийстве устанавливалась судебная пошлина в 30 кун, с дел о бортном угодье и о пашенной земле – 27 кун и с дел, касающихся свободы человека от холопства, – 9 кун. Любопытно сравнить эти расценки с собственно судебными пошлинами, зафиксированными в статье 107 «Русской Правды». Там с дела об обвинении в убийстве полагалось платить пошлину всего в 9 кун, с дела о бортном угодье – 30 кун, а с других дел – 4 куны. Вырисовывается достаточно странная картина: пошлина за хождение по роте в деле об убийстве более чем в три раза превышает судебную пошлину за само рассмотрение дела; в деле о бортном угодье ротная и судебная пошлины примерно равны (последняя превышает первую всего на 3 куны, т. е. на 10 %); в деле о свободе человека от холопства ротная пошлина снова более чем в два раза превышает судебную. Вероятно, подобное неожиданное соотношение является следом былого значения роты, сохранившимся в «Русской Правде», несмотря на господствовавшую в ней тенденцию принижения значения данного института. Объяснить эти странные расценки можно тем, что прикосновение к высшей, космической правде и справедливости ценилось в Древней Руси гораздо выше, в том числе и в материальном плане, чем прикосновение к низшей, человеческой справедливости, олицетворением которой выступал земной суд. Однако остается непонятным, почему в статье 109 указаны ротные пошлины только по четырем конкретным делам и не приведены пошлины за хождение по роте по другим делам, предусмотренным иными статьями «Русской Правды». С другой стороны, это говорит о том, что к сакральному ритуалу установления истины могли прибегать и в тех случаях, когда подобная возможность не оговаривалась непосредственно в тексте той или иной конкретной статьи.

Однако даже в столь сниженном, приземленном виде рота категорически не устраивала церковь. Несмотря на то, что древний обычай был официально признан и санкционирован светской властью, митрополит Фотий в 1422 г. категорично утверждал: «Не ротою судити повелѣно есть, но по Христову евангельскому… слову судяще: предъ двѣма или треми свѣдѣтели, да станет всякъ глаголъ»[431]. Великолепно осознавая языческую сущность роты, духовное лицо еще в XV в. однозначно противопоставляет ее Христову евангельскому слову и во имя последнего требует отказаться от первого. Однако все эти призывы не возымели немедленного воздействия, и в том же столетии составляется последний крупный юридический памятник средневековой Руси, предусматривающий широкое использование роты. Им стала Псковская судная грамота XV в., которая, как предполагают некоторые специалисты, могла основываться на «Правде» Александра Невского 1241 г.

Впервые рота фигурирует в Псковской судной грамоте в статье 34: «§ 34. А у которого псковитянина у какова учинится татба в Пскове или на пригороди, или в сели на во(ло) сти, – ино явить старостам, или околным суседом, или иным сторонным людем, а в пиру, – ино к пировому старосте или пивцам явити, а государю пировому (целованья) нет, а псковитину (человека из) волости во Пскове на волну роту не взяти, весть ему к роте, на кого ему не любовь.

Кто из церкви, где татба учинилася; тако же и пригорожане, или селянин псковитин на пригороде, или на роту не звати, вести ему к роте псковитину, где татба учинилася»[432] – «Если какой-либо пскович будет обкраден во Пскове, или в пригороде, или в сельской местности, то (следует) заявить об этом старостам, соседям или (вообще) посторонним людям; если (воровство случится) на пиру, то (следует) заявить организатору или участникам пира; хозяина помещения, где происходит пир, (к присяге) не приводить; и пскович (человека из псковской) волости, (подозреваемого в воровстве), во Пскове к добровольной роте не приводит: ему (следует человека), которого он подозревает (в воровстве), привести на роту к церкви, расположенной (в местности), где произошла кража. Также и житель пригорода и села не может вызвать псковича для (совершения) роты в пригород, ему следует отвести псковича для роты (туда), где произошла кража». Необходимо отметить, что эта статья из Псковской судной грамоты в точности соответствует рассмотренной выше псковской легенде о небесной цепи над горой Судомой. И тут, и там говорится об обвинении в воровстве. И в юридическом памятнике, и в легенде истец для окончательного выяснения того, действительно ли обвиняемый вор или нет, в условиях отсутствия достоверных доказательств прибегает к помощи высших небесных сил. В легенде обвиняемый должен был дотянуться рукой до цепи, в судной грамоте – пойти на роту. Учитывая все сказанное о роте, обвиняемый, если он действительно был виновен, вполне мог и отказаться идти на это испытание, предпочитая признать себя виновным, чем обречь себя на неизбежную кару со стороны божества за преступление роты. В Псковской судной грамоте впервые предусмотрены юридические последствия (в «Русской Правде» их нет) отказа от роты, что доказывает существование этого явления, носившего явно не единичный характер: «§ 99. А которой истец на суднеи роте не станет, – ино ему заплатит без целованья; а цена ему, что искали на нем»[433]. – Итак, если какая-либо сторона не являлась на суд для принесения роты, то она проигрывала процесс и должна была заплатить искомое другой стороне, которая освобождалась от крестного целованья. При этом платилось все сполна в соответствии с претензиями истца. Уклонение от обряда роты приравнивалось к признанию своей неправоты.

Также впервые в Псковской судной грамоте различается вольная или добровольная рота и судная рота – рота, приносимая на суде по требованию этого органа. Однако вполне вероятно, что если человек добровольно не шел на роту, то по требованию противоположной стороны его могли привлечь к этому в судебном порядке, а если он не шел и на судебную роту, то всем становилась очевидной его вина и наступали уже известные последствия. Показательно и то, что статья 34 Псковской судной грамоты специально подчеркивает, что рота должна совершаться не где угодно, а в церкви той местности, где произошла кража. Этот немаловажный момент в «Русской Правде» тоже отсутствует. Храм для христианина – наиболее сакральное место, и именно в этом месте человек должен соприкоснуться со вселенским законом. Особое, заранее строго определенное место прикосновения к небесной цепи справедливости оговорено и в псковской легенде – это гора Судома. Известно, что язычники почитали горы, зачастую помещая на них жилища богов (гора Олимп в Греции, Меру в Индии). Гора воспринималась как модель вселенной, расположенная в центре мира в месте прохождения мировой оси, связывающей небо и землю. Очевидно, что для псковитян-язычников гора Судома также была символом наибольшей чистоты и святости. Разумеется, что для язычников, в отличие от христиан, местом наибольшей сакральности была отнюдь не церковь, а место их культа. Единственное место, конкретно указанное в летописи как связанное с обрядом хождения по роте при заключении международного договора в языческую эпоху, – это холм с идолом Перуна в Киеве. Для язычника Игоря и его дружины именно это капище было местом наибольшей сакральности, и именно там они ходили по роте в 944 г. Со своей стороны, вторая псковская легенда связывает с горой Судомой двух богатырей, в которых без особого труда угадываются черты пары Перун-Волос. Таким образом, мы можем констатировать полную однозначность как в правовом, так и в мифологическом смыслах роты Псковской судной грамоты и небесной цепи псковской легенды. Корни связанных с ротой представлений были столь глубоки в Псковской области, что несмотря на все протесты церкви она упоминается в местном юридическом документе почти через полтысячелетия после введения христианства, а ее несколько завуалированный мифологический образ дожил там в устном народном творчестве до XIX в., оказав при этом влияние на произведения А.С. Пушкина.