С другой стороны, инициатива в заключении основанного на вселенском законе договора могла исходить и от горожан: «И послаши новгородци Кыеву по Святослава по Олговиця, заходивъше ротѣ…»[392]. Как уже отмечалось, рота была основополагающим принципом, настолько глубоко укоренившимся в общественном сознании Древней Руси, что от нее в русском языке образовалось производное слово «ротник», т. е. человек, связавший себя ротой по отношению к кому-либо, являющийся в силу этого его союзником. Данный термин также не раз встречается в русских летописях: «Изяславъ же вборзѣ, сгадавъ съ дружиною, пойма ротьники своя и поѣха изъѣздомъ в Чернигову»[393]; «Мстиславъ же посла къ своимъ ротникомъ къ Ярославу у Галичь и къ ляхомъ»[394]. Выше уже показывалось, что церковь по мере своих сил всем своим авторитетом боролась с этим распространенным явлением. Оно представлялось столь значительным злом, что в ходе борьбы с ним церковь пошла на достаточно необычный шаг: «В XIII в. „ротник“ и „клеветник“, и „поклепник“, и „лжи послух“ наряду с „разбойниками“ и „грабителями“ зачислены церковным правилом в число лиц, от которых церкви не следует брать никаких приношений, если не покаются»[395]. Трудно сказать, насколько точно исполнялось это указание священнослужителями на местах, но тенденция была заявлена самым недвусмысленным образом. Хотя под воздействием христианства изначальный смысл роты постепенно забывался, тем не менее, вплоть до начала XVI в. на Руси помнили, что связанный с нею акт устанавливает такое положение вещей, которое является обязательным для сторон если не на все время существования Вселенной, то уж по крайней мере на все время человеческой жизни. В одном памятнике 1508 г. читаем: «Костянтину на куранѣ роту есмя учинилъ: доколѣва живъ буду, дотелѣ тебя не остану»[396].

Поскольку настоящее поддавалось исправлению с большим трудом, христианство взялось за исправление прошлого – исторической памяти. Пользуясь тем, что все летописание было сосредоточено в православных монастырях, церковь при редактировании и переписывании летописей принялась, как было показано в главе 2, последовательно исключать неугодный ей языческий термин при описании внутренних отношений между собой русских князей-христиан в XIII в. Однако вопреки благочестивой картине, создаваемой стараниями монахов, русские князья в тот период часто и активно используют во внутриполитических отношениях это языческое понятие. Увидеть историческую реальность нам помогает труд В.Н. Татищева, который использовал не отредактированные последующей церковной цензурой списки не дошедших до нас летописей: «Изяслав же Давидович сказал: „Я весьма, брате, сожалею, что и прежде для тебя Изяславу (Мстиславичу) роту преступил противо его Юрию помогал“»[397]; «Тогда Изыслав Давидович говорил: „Кто может знать его намерение и какой у них совет со Ольговичем, которым никакой роте их верить не можно и опасно“»[398]; «Изяславичев злодей Юрий Ярославич стал говорить: „Что веришь их роте и креста целованию, которого никогда не хранит, и учиняя роту брат брата убивает или владения лишает“; Ростислав Мстиславич, призвав брата своего Мстислава Юриевича, говорил ему: „Брате, мы равные внуки Владимировы… но что отец твой, а мой стрый, оставя отца своего завесчание и преступя роту, воевал на старейшего моего брата, помогая племени Святославлю усилится“»[399]; «Такж черные клобуки, уведав, что Ольговичи Киева и великаго княжения домогаются, объявили сыну Андрееву: „Мы издревле роту дали Владимиру и по нем Мстиславу, сыну его, что нам всегда быть верным отродию их“»[400]. Помимо употребления этого термина в речах князей и их союзников, один раз он встречается и в авторском тексте летописца, которого Б.А. Рыбаков отождествил с Петром Бориславичем: «Киевские вельможи все Рюрику советовали, что ему не прилично, преступя роту, у зятя отняв, Всеволоду отдать»[401].

Итак, мы видим, что в летописях рота используется для утверждения и закрепления межкняжеских и международных договоров, причем эти договоры могли быть двух видов: либо договор о мире и ненападении, либо о союзе, как правило военном. Суть роты в договорах первого типа великолепно характеризует выражение, помещенное в Лаврентьевской летописи под 1169 г.: «Внидемъ в роту, а ты к намъ, да ни вы начнете боятися насъ, ни мы васъ»[402]. Использование роты, потенциального нарушителя которой должен был безжалостно и быстро покарать либо сам вселенский закон, либо охраняющие его божественные силы, требовалось для установления на земле силами самих людей, как подобия макрокосмоса, порядка, аналогичного вселенскому, мира и согласия, при котором люди были избавлены от страха и боязни. Таковым было высокое предназначение роты во внутренних и международных мирных договорах, заключаемых русскими князьями. Если же рота использовалась при заключении военных союзов против кого-либо, то здесь, очевидно, мы имеем другую модель поведения. Соответствующий вселенскому земной порядок в данном случае утверждался не мирным договором, а силой оружия, уничтожавшего в человеческом мире носителей зла, тьмы и кривды. Ту же самую природу имела добродетель-арета греческого Геракла и, судя по первоначальному варианту имени, иранского Рустама. Очевидно, в идеале союзники-ротники рассматривали себя как защитников вселенского и земного мироустройства, света, правды, добра и справедливости от стремящейся их подорвать противной стороны (если в немецком языке не исключена возможная связь между названием вселенского закона и термином, обозначающим рыцаря, то в русском языке можно предположить аналогичную связь между словами «рота» и «рать», «ратник»). В связи с этим стоит вспомнить, что в языческие времена небесным патроном и, следовательно, идеальным прообразом князя был бог войны Перун, одной из главных функций которого была защита роты. Подобное мирочувствование в дружинно-княжеской среде было весьма сильно и в XII в., о чем красноречиво свидетельствует «Слово о полку Игореве», ярко представляя борьбу Руси со степью как схватку добра и зла, света и тьмы. В пользу подобного понимания роты, а не того, что ею обозначалась обычная присяга или клятва, достаточно быстро трансформировавшаяся в более или менее приемлемое для христианства крестное целование, говорит и последующая напряженная борьба церкви против этого понятия, включающая в себя как резкое осуждение и церковные санкции за его применение, так и последующую церковную цензуру, систематически исключавшую задним числом данный термин из описаний отношений между князьями-христианами в списках летописей. При этом цензура оставляла в них описание клятв и крестных целований, которые хоть и осуждались в христианских поучениях наравне с ротой, но, очевидно, представлялись церкви гораздо менее опасными. Трудно объяснить подобную деятельность церковной цензуры, если предположить, что рота означала просто торжественную присягу или клятву, пусть даже и имеющую языческое происхождение.