В самой же Псковской судной грамоте рота в последний раз упоминается в статье 116: «§ 116. А кто зажоги на ком учнет сочит, а долики ни каковы не будет, ино на волною роту позвать вольно»[434]. – Если кто-либо предъявит кому-нибудь обвинение в поджоге, а прямых улик никаких не обнаружится, то истец может вызвать обвиняемого для совершения вольной роты. Вновь бросается в глаза параллель с псковской легендой: там к цепи приходили в случае бездоказательного обвинения, а в статье к роте прибегали в случае отсутствия улик данного преступления. Обвиняемый мог снять с себя подозрение в поджоге с помощью добровольной роты. Следует отметить, что это было крайне серьезное преступление, и статья 7 Псковской судной грамоты предусматривала за поджог смертную казнь. То, что благодаря роте обвиняемый избавлялся от смерти, однозначно указывает на огромную важность обряда хождения по роте в глазах как судей, так и всего населения средневековой Руси. Это в гораздо большей степени, нежели положения хронологически более ранней «Русской Правды», соответствует истинному значению роты. Указанное обстоятельство вполне согласуется с данными других источников, указывающих на большую степень сохранения языческих представлений именно на севере Руси. Необходимо подчеркнуть и то, что, несмотря на более позднее время своей фиксации, Псковская судная грамота в ряде случаев содержит более архаичные элементы, восходящие к русскому языческому праву, чем предшествовавшая ей «Русская Правда».

Письменные источники упоминают роту при совершении наиболее важных и ответственных событий – заключении международных договоров Руси с другими государствами, межкняжеских соглашений внутри самой Руси или, по крайней мере, судебной процедуры, прямым предназначением которой являлось поддержание внутреннего мира и порядка в обществе. Все эти события происходили на государственном или общественном уровне. Однако сфера применения этого сакрального понятия была, судя по всему, гораздо шире и захватывала, по крайней мере частично, следующий уровень отношений между людьми – семейный. Поучение св. отца Василия Кесарийского рисует следующую безрадостную для церкви картину: «многи бо суть жены. егда въ болѣзни моужь боудеть. хощетъ даяти Бога ради имѣнiя. жена же плачеть оумильно лжющи. дабы моужъ не раздаялъ имѣнiя. ротитъ бо ся много и глаголетъ. сѣсти (остаться вдовой. – М.С.) по тобѣ хощу или постригоуся. но не исполняютъ того многи жены»[435]. Согласно этому известию, не редка была ситуация, когда умирающий муж хотел завещать свое имущество церкви, но жена, плача и ротясь, убеждала его не делать этого, обещая после его смерти хранить вдовство или постричься в монастырь. Негодование церкви вызывало не столько то, что торжественно данная умирающему рота не исполнялась, а то, что ненавистное и преследуемое ею языческое понятие самовольно использовалось в семейном праве, которое в Средние века целиком и полностью находилось в ведении церкви. Для нас наибольший интерес представляет то обстоятельство, что понятие роты возникает в связи с определением женой своей судьбы после смерти мужа. Если хранение вдовства существовало и в языческие времена (для того времени летопись фиксирует один подобный случай – правление Ольги после гибели Игоря), то уход в монастырь явно представлял собой христианское нововведение. Этой форме отречения от мира в языческой Руси предшествовал обычай самосожжения вдов, свойственный и другим индоевропейским народам от Скандинавии до Индии.

В этом плане заслуживает внимания то обстоятельство, что принятие вдовой решения о добровольном самосожжении определяло судьбу ее души в загробном мире. Описавший похороны знатного руса на Волге Ибн Фадлан зафиксировал и весьма характерные действия жены или наложницы умершего, вызвавшейся быть с ним и в загробном мире: «Когда настало среднее время между полуднем и закатом, в пятницу, повели они девушку к чему-то, сделанному ими наподобие карниза у дверей, она поставила ноги на руки мужчин, поднялась на этот карниз, сказала что-то на своем языке и была спущена. Затем подняли ее вторично, она сделала то же самое, что и в первый раз, и ее спустили; подняли ее в третий раз, и она делала как в первые два раза. Потом подали ей курицу, она отрубила ей голову и бросила ее, курицу же взяли и бросили в судно. Я же спросил толмача об ее действии, и он мне ответил: в первый раз она сказала: „вот вижу отца моего и мать мою!“, во второй раз: „вот вижу всех умерших родственников сидящими!“, в третий же раз сказала она: „вот вижу моего господина сидящим в раю (собственно: в саду), а рай прекрасен, зелен; с ним находятся взрослые мужчины и мальчики, он зовет меня, посему ведите меня к нему“»[436]. Не исключено, что в языческий рай женщина могла попасть не иначе, как добровольно последовав за мужем. Такой вывод следует из сообщения другого арабского автора, аль-Масуди о погребальных обычаях русов: «И если умирает мужчина, то с ним сжигается жена, в то время, как она (еще жива), а если умирает женщина, то мужчина не сжигается. Если из их числа умирает холостой, то его женят после его смерти, и женщины страстно желают сжечь себя, чтобы войти им, по их (женщин) мнению, в рай»[437]. Там она присоединялась к мужу и своим ранее умершим родственникам. Поскольку сфера загробного мира находилась в ведении хранителя роты Перуна, а в Индии рита регулировала судьбу человеческих душ после смерти, мы со значительной степенью вероятности можем предположить, что в языческой Руси решение жены последовать за своим мужем на погребальный костер также соприкасалось с понятием вселенского закона. Однако в таком случае логично предположить, что рота регулировала и само заключение брачного союза, тем более что в Индии космический закон напрямую соотносился с рождением детей. Вовлеченность семейных отношений в сферу действия роты лишний раз показывает тотальность воздействия вселенского закона на самые разнообразные стороны жизни Древней Руси.

В один из последних раз рота упоминается в письменном источнике XVI века: «Грѣ ес закладатися на роту или на поле или на огнь или на море»[438]. При этом смысловой контекст употребления данного термина уже достаточно туманен и неясен. И.И. Срезневский выражение «закладатися на роту» предположительно перевел как «биться о заклад», но, не будучи полностью уверен в правильности своего перевода, поставил знак вопроса. В силу единичности данного оборота во всей древнерусской литературе точный перевод пока затруднителен, но бесспорно одно: вновь, как и раньше, в этом предложении с ротой связывается идея греха с христианской точки зрения. Обращают на себя внимание и соседствующие с ротой понятия – поле, огонь, море. С одной стороны, в этом можно видеть отзвук связей с различными стихиями богов – ее хранителей: Перун соотносился с огнем и морем, а Волос – с землей (полем). С другой стороны, все четыре понятия, разделенные союзом «или», в данном контексте выступают как взаимозаменяемые, и рота здесь фигурирует как один из основополагающих элементов мироздания (и притом самый первый). С учетом широко распространенного у различных индоевропейских народов представления о том, что весь мир состоит из четырех первоэлементов (огня, воды, земли и воздуха), можно предположить, что в загадочном предложении речь идет именно о них. Огонь там назван прямо, море – это вода, поле тогда может соответствовать земле, а на том месте, где должен быть воздух, упоминается рота. Вселенский закон был связан со словом и речью, и эта ассоциация могла переноситься и на воздух, необходимый для их произнесения. Для окончательного решения по данному конкретному вопросу явно не хватает материала, тем не менее наряду с огнем и водой вселенский закон вполне мог быть связан и с воздухом.