— Кто это решил? — удивилась Галина Ивановна.

Палашов многозначительно посмотрел на Милу, и она ответила:

— Я, мама, я. Я хочу этого ребёнка.

— Доча-доча… — вздохнула мать.

— Идите! Звоните! А мы с Милой пока бутербродов нарежем. Да, Мил?

Мила вымучила улыбку на распухшем от слёз лице. Галина Ивановна посмотрела то на одного, то на другого, и вышла с кухни. Палашов налил в чашки кипятка. Мила вытащила из навесной полки с деревянной дверкой коробочку с чайными пакетиками и закинула три в чашки.

— Сахар? — спросила она.

— Одну ложку, — ответил он, доставая из хлебницы белый хлеб.

Он присел на табурет, наблюдая за её движениями, пока она ставила сахарницу обратно в полку. Даже её свободная одежда не могла утаить природной грации. Ему захотелось вдохнуть воздух возле её макушки, почувствовать её близость.

— Дай нож, я хлеб порежу!

Она достала из ящика нож и положила перед ним. Сама отправилась к холодильнику и вынула оттуда варёную колбасу и сыр. Он встал и начал резать хлеб.

— Ты что, просила маму пожарить грибы?

— Да. — Она пахнула на него ароматом, кладя на стол съестные находки.

— Как себя чувствуешь?

— Пока жива.

— Это очевидно. Есть хочешь?

— Немного.

Евгений Фёдорович выкладывал колбасу на хлеб.

— Ловко у вас получается по хозяйству.

— Многолетняя тренировка.

Зашла Галина Ивановна.

— Всё, записала на завтра, на утро.

— Отлично, — прокомментировал мужчина, устилая сыром последний свободный на большой тарелке кусок хлеба.

— Да вы уже всё приготовили?

— Да. Садитесь. Пьём чай и разбегаемся. Мне надо ехать. Полно дел.

Галина Ивановна села спиной к окну, обрамлённому в полупрозрачные дымчатые шторы с крупными розовыми цветами.

— Спасибо, что привезли Милу.

— Мне было это приятно, хотя и нелегко.

— Конечно. У вас полно дел.

— Нет. У нас с ней полно тараканов.

Галина Ивановна сделала вид, что поняла, о чём идёт речь. Все замолчали. Сосредоточенно жевали бутерброды. Палашов закончил первым и, наблюдая, ждал, когда управятся женщины. Даже поедание бутербродов выходило у них весьма изысканно и неторопливо. Когда Мила наконец-то домучила бутерброд, следователь сказал:

— Большое спасибо за перекус. Галина Ивановна, мне нужно поговорить с вами наедине. Мил, выйди, пожалуйста.

Девушка ожгла его недовольным взглядом и вышла. Палашов внимательно посмотрел в глаза женщины и взволновано заговорил:

— Галина Ивановна, я надеюсь на вашу помощь. Скажу вам прямо и коротко, как человек занятой. Мила небезразлична мне. Тяжело уходить из вашего дома. Глупо просить об этом, но я всё же прошу: позаботьтесь о девочке. Лучше вас никто этого не сделает.

Галина Ивановна тоже волновалась. В её жизни такой разговор о дочери совершался впервые. Она смотрела на этого высокого статного мужчину с пронизывающими серыми глазами, с поднятыми вверх крупными кольцами волосами (а один завиток непослушно упал на лоб) и не могла поверить глазам и ушам. Где тот расхлябанный мальчишка, бестолково хлопающий глазами, ветреный и невинный, которого она ожидала увидеть однажды рядом с дочерью? Вместо него на неё смотрел сейчас серьёзный, вполне зрелый мужчина. И ведь это — не знакомство матери с женихом дочери. Это взрослый дядька-следователь передаёт ей её юную дочь на поруки, мимоходом прося о некоем одолжении, она ещё не знает, каком. Есть чему удивиться, от чего взволноваться.

Они услышали, как захлопнулась входная дверь.

— Это Мила?

— Похоже. Я посмотрю.

Галина Ивановна поднялась и услышала вдогонку, выходя с кухни:

— Куда это она?

Через полминуты встревоженная женщина вернулась на кухню и увидела не менее обеспокоенного гостя возле окна. Он внимательно смотрел за стекло. Продолжил:

— После трёх дней и двух ночей, проведённых, по сути, вместе… Не подумайте ничего плохого. …Мне придётся выпасть из её жизни на очень долгий срок. Я должен дело Себрова довести до конца. Никаких личных отношений. Иначе мне придётся передать другому… Я обещал Миле помочь вырастить ребёнка…

Палашов походил на бредящего человека, разговаривающего со стеклом. Озабоченное лицо его, которое Галина Ивановна видела только в профиль, вдруг озарилось вспышкой сознания, и он перевёл взгляд на неё.

— Она пошла в ту сторону, — махнул он на дом-близнец. — Что там, метро и магазины?

— Да.

— Хоть бы слово сказала, куда и зачем идёт. Дурёха.

«Привыкай, — надсмехался он над собой. — Она не будет отчитываться перед тобой». Он развернулся спиной к окну и облокотился о подоконник. Женщина стояла между обеденным столом и рядом рабочих столов-тумбочек.

— А если всё же нет никакого ребёнка?

— Уверен, что есть. Но, если я ошибаюсь, мы можем его сделать. Попозже, когда Милка подрастёт.

Он улыбнулся во все тридцать два зуба.

— Вы серьёзно намерены сделать меня бабкой?

Галине Ивановне было как-то чудно слышать всё это, хотя она понимала, что он шутит.

— Вы же понимаете, в каждой шутке — только доля шутки. Так что сделаю я вас бабкой или нет — это как получится. Но я прошу вас послушать меня внимательно. Когда дело Вани перейдёт в суд, мне понадобиться ещё много времени, чтобы уладить остальные дела. И… сейчас вы услышите нечто совершенно странное… мне бы не хотелось… видеть Милу всё это время. Иначе я не смогу оградить её от себя, как я ей обещал, о чём она сама меня попросила. — Палашов был предельно серьёзен. — Понятия не имею, что она обо мне думает и как на самом деле относится. Боюсь, она сама сейчас в этом не вольна разобраться. Но все слова и поступки из тех, что я вижу, наталкивают меня на мысль об уместности моей шутки. В общем, должно пройти время. Но мне позарез нужно знать обо всём, что будет с ней происходить во время нашей разлуки. Станьте, пожалуйста, моим доверенным лицом. Можно я буду звонить вам хотя бы раз в неделю?

Галина Ивановна открыла было рот для ответа, но Палашов тут же пресёк его: