как мне дальше быть. Надо же учёбу закончить.

— У тебя будет много дел, потому что надо доучиться, родить и безо всяких разговоров и раздумий выйти за меня замуж. Что ты на меня так смотришь? Уже стала бы замужней женщиной, если бы не пряталась от меня.

— А как же твои родители? — изумлённая Галка всё ещё держалась за стол.

Наклонившись вперёд и отрывая от стола палец за пальцем, пока не освободил руку, чтобы тут же захватить, Олег не сводил с неё смеющихся глаз.

— Они в курсе. Они это переживут. Единственное, они не знают о внуке, потому что я сам ещё не был уверен. Так что, душа моя, судьба твоя решена в мою пользу.

Галка открыла рот. Как всё просто разрешилось!

— Я могу подумать?

— Ни в коем случае. Я уже подумал за двоих. Я тебя теперь в туалет одну не отпущу, не то что подумать.

— Тогда пойдём.

— Далеко?

— В туалет, — засмеялась она.

Но тут подошла официантка с двумя бокалами на подносе.

— Давай чуточку позже, — обратился Олег к Галке. — Принесите нам, пожалуйста, счёт, — это уже официантке. — Решено, мы у вас тут свадьбу сыграем.

— Ждём с удовольствием, — улыбнулась та.

Галку приняли в семью, забрали из общежития, предоставили хорошего акушера-гинеколога. Она телеграфировала матери. Вскоре она стала Кирюшиной, очаровательной пузатой молодой женой. Но самое главное — Олег, как и обещал, был постоянно рядом, окружил её теплом и заботой. Галка училась до последнего и смогла сдать экзамены экстерном. Оставался диплом.

Двенадцатого марта Галочка в долгих мучительных родах родила Кирюшиным внучку, которая была настолько милой, что её решили так и назвать Мила. Просто Мила и всё.

XXIV Москва. Август 2001 года.

Дом-близнец достаточно далеко напротив, перед ним крыша и стена электрической подстанции, замысловатая фигура из асфальта с неправильными пузатыми прямоугольниками разного цвета, блестящими на солнце — это припаркованные машины. Среди них тёмно-серое зубило — «девятка». Немного деревьев чуть в стороне и на газоне прямо под домом. Дальше по диагонали пятиэтажка и левее широкие высотки. Всё это периодически застится клубами белого дыма, тут же относимого тёплым летним ветерком в сторону высоток. Небо с редкими облачками, в любой точке земли одинаковое, красивое, обнимающее небо. Ветер раздувает кончик сигареты, зажатый между пальцами правой руки, и сам срывает и уносит обуглившиеся куски. Дневное солнце делает картину яркой, а глаза подслеповатыми. Даже через сигаретный дым чувствуется душный загазованный московский воздух. До ушей доносится несмолкающий ни на секунду шум большого города.

Рука затушила сигарету о стенку балкона, и оба предплечья спрятались внутрь. Палашов захлопнул фрамугу застеклённого балкона, отсекая от себя город.

Когда он, стараясь не шуметь, вошёл в плотно обставленную мебелью комнату, мать и дочь сидели на диване лицом друг к другу.

«Такие трогательные эти две женщины. Одна вляпалась в историю. Другая пребывает в полном неведении. А я, уродливая скотина, делаю вид, что могу им сейчас хоть чем-то помочь».

— Приготовь их, пожалуйста, ладно? — ласково просила Мила.

— А ты будешь их есть-то? — Голос Галины Ивановны выдавал её напряжение и тревогу.

— Галина Ивановна, вы не курите? — встрял в разговор следователь, закрывая балконную дверь.

— Нет.

Под окном стоял письменный стол, на котором расселись коробочки с красками и разлеглись листы бумаги, возвышался стаканчик с чумазыми от работы кистями. У стены возле стола покоился сложенный этюдник. Палашов выдвинул из-под стола стул, развернул спинкой перед собой и оседлал. Он остался в отдалении и словно отгородился от женщин, сложив бездельные руки на спинке стула.

— Да, мам, я хочу, — продолжала Мила разговор о своём.

— Тогда водочки жахнете, — посоветовал мужчина, — зря, что ли, распечатали?

— Я не пью водку. Хорошо, я пожарю с лучком. Может, вам плеснуть?

— Да что вы?! Мы за рулём, правда, Мил?

— Да, мамуль.

— Так что же случилось, дочь?

— Мамка! — девушка и с любовью, и с отчаянием, и с надеждой бросилась в объятия матери.

— Ну, родная моя, хватит меня мучить уже неведением, — ворковала тревожно мать, приглаживая волосы на затылке дочери. — Давай же, рассказывай.

Палашов поднялся и пересел так, чтобы ему было хорошо видно лица обеих женщин. Когда Мила открыла глаза и взглянула на него, он поднял брови и наморщил лоб с вопросительной миной на лице, мол, давай, рассказывай. Девушка вздохнула и заговорила.

— Мамуль, когда ты уехала, всё было нормально, но… Но в субботу я пошла с ними гулять…

— С кем? С кем?

— Да с нашей молодежью. Я не знаю, не могу объяснить, зачем я это сделала… И мы пошли в этот сарай…

Вид у Милы был как у нашкодившего щенка. Глаза блуждали, но возвращались к лицу матери.

— Какой сарай, милая?

— К Глуховым во двор.

— Батюшки! Зачем?

— Ну… Они хотели выпить самогону.

— Господи, Мила, ведь вся деревня знает, чем они занимаются на этих своих вечёрках! Зачем тебя понесло?

— Мамочка, я же уже сказала, что не знаю…

Мила взглянула на следователя. Он только возвёл глаза к потолку, а потом участливо покачал головой, но не разъединил плотно сомкнутых губ. Мила прикусила губу, набравшись в этом жесте храбрости, и продолжила:

— Мамуль, ужасно не хочется тебя огорчать… Но я наделала кучу глупостей. — Мила заговорила очень быстро. — Я пошла с ними, пошла в этот сарай. Там оказался Ваня. Он пытался зарезать корову. Они били его. Глухов связал его и допытывался, зачем Ваньке далась эта корова, но тот молчал. Потом они все выпили, и он предложил кому-нибудь… поразвлечься с Ванькой. А я выскочила вперёд и сказала, что он мой.

Галина Ивановна растерянно и удивлённо смотрела на дочь, руки её безвольно лежали на коленях. Она оглянулась на Евгения Фёдоровича, словно ища хоть какой-нибудь поддержки. Он ничем не мог смягчить этого удара по материнскому сердцу, разве что сказать, как он относится к её дочери, несмотря на всё это.

— Это чистая правда, но это