– Что же теперь будет? – спросила одна из опечаленных фрейлин.

– Теперь пришлют какую-нибудь другую камер-фрау, – печально молвил Шкурин.

– Ежели ко мне приставят на место Никитичны какую-нибудь дуэнью, которая мне не понравится, то пусть она приготовится с моей стороны к самому дурному обращению, кое можно себе представить, включая и побои. Никитичну мне никто и никогда не заменит.

Василий Шкурин удрученно заметил:

– Да, подобную Прасковье Никитичне трудно сыскать в целом царстве.

Екатерина расплакалась еще сильней.

– Да, – говорила она, захлебываясь слезами. – Передайте сие всем тем, у кого появится охота принять оное место, кого захотят назначить ко мне, понеже я устала страдать, и вижу, что моя кротость и терпение ни к чему не ведут, а токмо вредят всему, что меня касается. С сего дня я намерена совершенно переменить свое поведение.

Екатеринино явное желание распространить при дворе сей разговор было исполнено ее людьми молниеносно. Весь остаток дня Великая княгиня плакала и, едва дотронувшись до еды, взволнованно расхаживала взад и вперед по комнате, закатывая и раскатывая рукава (признак самого плохого расположения духа) в полном одиночестве, раздумывая над своей судьбой. Вечером неожиданно к ней вошла одна из ее камер-юнгфер, Екатерина Ивановна Шаргородская. Плача и с искренним сочувствием, она обратилась к Великой княгине со словами:

– Мы все боимся, как бы вы с вами ничего не случилось от того состояния, в коем мы вас видим. Позвольте мне пойти нынче к моему дяде.

Дядей же ей приходился общий Екатерины с императрицей духовник, Кирилл Тарловский.

Тронутая участием хоть одного человека в ее теперешнем тяжелом положении, Великая княгиня вновь заплакала, но быстро взяла себя в руки.

– Ничего мне теперь не поможет, Екатерина Ивановна.

Но камер-юнгфера со слезами на глазах настаивала:

– Я с ним поговорю, передам ему все, что вы мне прикажете, и обещаю вам, что он сумеет так поговорить с императрицей, что вы оным будете довольны.

Екатерина Алексеевна, видя ее доброе расположение, подробно рассказала положение вещей – о том, как она написала императрице, и обо всем остальном. Взволнованная, но решительная Шаргородская ушла и вернулась к ночи.

Отец Кирилл, как она сообщила, советовал Великой княгине сказаться весьма больной ночью и просить исповеди, а для того велеть позвать духовника, дабы он мог передать императрице все, что он услышит из собственных ее уст. Екатерина вполне одобрила оную мысль. Отблагодарив и отослав камер-юнгферу Екатерину Шаргородскую, она принялась обдумывать свое последующее поведение. Между двумя и тремя часами утра она позвонила и слабым, задыхающимся голосом поведала вошедшей дежурной фрейлине о крайне плохом самочувствии и желании исповедоваться. Вместо духовника прибежал сам граф Александр Шувалов, коему она такожде слабым прерывающимся голосом повторила свою просьбу позвать ее духовника. Он послал за медикусами. Раздраженная Екатерина сказала им, что она нуждается в духовной помощи, поелику в опасности ее душа, а не тело. Наконец, духовник пришел, и их оставили одних. Великая княгиня подробно рассказала отцу Кириллу о всей своей жизни в России, о поведении Великого князя по отношению к ней, о ссылках и увольнениях ее людей, о происках Шуваловых, об изменившемся вследствие оных отношении к ней императрицы и о письме к государыне с просьбою отослать ее на родину.

Кирилл Тарловский внимательно слушал ее более часа с заметным сочувствием. Он уверил Екатерину, что она поступила правильно, отправив письмо императрице. Елизавета Петровна не бессердечна, она выслушает ее. Токмо Екатерина должна настаивать на выезде из страны. Императрица же на сие никогда не решится, понеже трудно будет объяснить сию ссылку перед соседними государствами, Духовник весьма посочувствовал Великой княгине в том, что императрица оставила ее без своей поддержки, зная, что она здесь не имеет родных, которые бы защитили ее от врагов. Такожде он согласился, что государыня слишком много дала воли Шуваловым, которые богатеют за счет народа, заставляя его роптать на несправедливость. Ярким примером оного является дело графа Бестужева, в виновность коего никто не верит. Закончив беседу, Кирилл Тарловский сразу отправился к императрице, дабы уже утром поговорить с ней. После встречи с Ея Величеством он передал через Шаргородскую, что императрица будет говорить с нею в тот же вечер.

Днем Екатерина Алексеевна получила предупреждение из Тайной канцелярии, что вечером будет принята государыней. Около двух часов ночи за ней пришел начальник Тайной канцелярии Шувалов. Идя за ним по гулким ночным коридорам, освещаемых редкими кенкетами, Екатерина Алексеевна желала одного – не споткнуться и не упасть. Гордая ее прямая фигурка так и норовила согнуться и даже сгорбиться, до таковой степени Екатерину обуял страх. Она и раньше обдумывала свое поведение в случае какой-либо немилости со стороны императрицы, но нынче как будто все ее планы и намерения вылетели из головы, в коей отчетливо пульсировала разгоряченная кровь. Уже на подходе к покоям Елизаветы Петровны она решила: во-первых, все отрицать, во-вторых, умолять Елизавету отпустить ее домой на родину.

Императрица была не совсем здорова и принимала ее в своей спальне, ярко освещенной множеством свечей в тяжелых серебряных канделябрах. Она нервно расхаживала по комнате с раскрасневшимся, негодующим лицом. Здесь же находились, тихо переговариваясь между собой, Петр Иванович Шувалов, новый канцлер Михаил Илларионович Воронцов, генеральный прокурор Трубецкой и Бекетов. С приходом Екатерины все глаза устремились на нее. Екатерина низко поклонилась и поцеловала руку государыни. Сев в кресло и выдержав недолгую паузу, Елизавета Петровна, едва взглянув на невестку, спросила уничтожающим тоном:

– Что же вы, милочка, себе позволяете? Не даром говорят, яблоко от яблони недалеко падает. То ваша матушка здесь плетет интриги и козни против нашего государства – и я еле дождалась вашей свадьбы, дабы вышвырнуть ее из страны. Теперь же вы взялись за оное противоугодное нам дело!

Глаза императрицы сверкали, взгляд ее уничтожал наповал. Слезы брызнули из глаз Великой княгини, она встала перед ней на колени.

– Простите меня, Ваше Величество, коли я чем прогневила вас, или я в чем виновата, но, поверьте, все мои устремления, желания и дела с моей стороны были направлены на службу Вашему Величеству. Коли я где-то совершила проступок, ошибку, то токмо по неведению, доверчивости и молодости своей.

Слезы, дрожащий голос невестки, ее коленопреклонность в какое-то мгновение привели императрицу в замешательство. Она не могла ничего сказать, кроме как:

– Будьте любезны, Ваше Высочество, встать!

Екатерина продолжала стоять в той же позе, но слезы уже лились потоком.

– Умоляю вас, Ваше Величество! Отпустите меня в родительский дом, и я более никогда не огорчу вас.

Зоркие, пусть и залитые испуганными и, в какой-то степени, наигранными слезами, глаза не сразу, но заметили странное движение оконной портьеры. Кто-то там прятался. И в самом деле, вдруг чья-то рука отодвинула ее край, и появился Великий князь. Парик немного съехал, и разъяренное лицо его выглядело неприглядно.