– Вы меня оскорбляете… – с трудом выговорил ВасилийПетрович, чувствуя, как у него начинают дрожать скулы.

– Ступайте вон! – сказал попечитель, вставая.

И Василий Петрович вышел из кабинета с дрожью в коленях,которую он никак не мог преодолеть ни на мраморной лестнице, где в двух белыхнишах стояли гипсовые бюсты царя и царицы в жемчужном кокошнике, ни в швейцарской,где крупный швейцар выбросил ему на перила пальто, ни потом, на извозчике,который обычно в семье Бачей нанимался лишь в самых исключительных случаях. Ивот он теперь лежал поверх марсельского одеяла на кровати, поджав ноги, грубооскорбленный до глубины души, бессильный, оплеванный, раздавленный несчастьем,которое свалилось не только на него лично, но и – как он ясно теперь понимал –на всю его семью. Увольнение по третьей статье без объяснения причин означалоне только волчий билет, гражданскую смерть, но также и вероятностьадминистративной ссылки «в места, не столь отдаленные», то есть полноеразорение, нищету и погибель семьи. Выход из положения мог быть только один:публично отказаться от своих убеждений.

По характеру Василий Петрович не был ни героем, ни тем болеемучеником. Он был просто добрым интеллигентным человеком, мыслящим, порядочным– что называется, «светлая личность», «идеалист». Университетские традиции непозволяли ему отступить. В его представлении «сделка с совестью» являласьпределом морального падения. И все-таки он заколебался. Слишком страшнойказалась пропасть, куда без малейшей жалости готовы были его бросить. Онпонимал, что выхода нет, хотя и старался что-нибудь придумать.

Василий Петрович был до того обескуражен, что даже один разрешил писать на высочайшее имя и послал в мелочную лавку купить на десятькопеек несколько листов самой лучшей, «министерской» бумаги. Он еще продолжалверить в справедливость царя, помазанника божия.

Может быть, он действительно и написал бы государю, но тут вдело решительно вмешалась тетя. Она велела кухарке не сметь ходить в лавочку за«министерской» бумагой, а Василию Петровичу сказала:

– Ей богу, вы святой человек! Неужели вы не понимаете, чтовсе это одна шайка?

Василий Петрович только растерянно щурил глаза, на разныелады повторяя:

– Но что же делать, Татьяна Ивановна? Что же все-такиделать?

Однако тетя ничего не могла посоветовать. Она уходила в своюмаленькую комнату возле кухни, садилась за туалетный столик и прижимала кпокрасневшему носу скомканный кружевной платочек.

Наступил сочельник, двадцать четвертое декабря – число,имевшее для семьи Бачей особое значение. Это был день ангела покойной мамы.Каждый год в этот день всей семьей ездили на кладбище служить панихиду. Поехалии теперь. Погода была вьюжная. Яркая, струящаяся белизна ломила глаза.Кладбищенские сугробы сливались с белоснежным небом. Кресты и черные железныеограды дымились. В старых металлических венках с фарфоровыми цветамипосвистывал ветер. Петя стоял без фуражки, но в башлыке, по колено в свежемснегу. Он усердно молился, силясь представить покойную маму, но вспоминалтолько какие-то частности: шляпу с пером, вуаль, подол широкого муаровогоплатья, обшитый «щеточкой». Сквозь вуаль с мушками, завязанную на подбородке,ему улыбались родные прищуренные глаза. Но больше ничего Петя уже не могпредставить. Остался только след какого-то давнего, сглаженного временем горя,страх собственной смерти и золотые буквы маминого имени на белой мраморнойплите, которую кладбищенский сторож перед их приходом довольно небрежно обмелот снега чистеньким просяным веником. Тут же была могила бабушки – папиной мамы– и еще одно свободное место, куда, как любил иногда говорить Василий Петрович,когда-нибудь положат и его самого, между матерью и женой – двумя женщинами,которых он любил с такой верностью и таким постоянством всю жизнь.

Петя крестился, кланялся, думал о матери и в то же времянаблюдал за священником, за псаломщиком, за папой, Павликом и тетей. Павлик всевремя вертелся, поправляя загнутый башлычок, который кусал его покрасневшиеуши. Тетя потихоньку плакала в муфту. Отец, просительно сложив перед собой рукичашечкой и наклонив слегка поседевшую голову с треплющимися на ветрусеминарскими волосами, неподвижно смотрел вниз, на могильную плиту. Петя знал,что отец думает сейчас о покойной маме. Но он не знал, какие трудные,противоречивые чувства испытывает при этом Василий Петрович. Ему сейчасособенно не хватало мамы, ее любви, нравственной поддержки. Отец вспоминал тотдень, когда он, молодой и взволнованный, читал жене только что написанныйреферат о Пушкине, и как они потом долго, горячо его обсуждали, и как в однопрекрасное утро он в новеньком вицмундире отправился читать этот реферат и она,подавая ему в передней только что выглаженный, еще горячий от утюга носовойплаток, жарко его поцеловала и перекрестила тонкими пальчиками, и как потом,когда он с триумфом возвратился домой, они весело обедали, а крошечный Петя,которого они приучали к самостоятельности, размазывал по своим толстым щекамкашу «геркулес» и время от времени спрашивал отца, сияя черными глазками:«Папа, а ти умеешь кушить?» Как давно и вместе с тем как недавно это было!Теперь Василий Петрович один должен был решать свою судьбу.

Первый раз в жизни он ясно понял то, чего раньше не мог илине хотел понять: нельзя в России быть честным и независимым человеком, находясьна государственной службе. Можно быть только тупым царским чиновником, неимеющим собственного мнения, и беспрекословно исполнять приказания других,высших чиновников, как бы эти приказания ни были несправедливы и дажепреступны. Но самое ужасное для Василия Петровича заключалось в том, что всеэто исходило именно от той высшей власти помазанника божия, российского самодержца,в святость и непогрешимость которого Василий Петрович до сих пор так крепко ипростодушно веровал.

Теперь, когда эта вера поколебалась, Василий Петрович всемсвоим сердцем обратился к религии. Он молился за свою покойницу жену, просил убога совета и помощи. Но молитва уже не давала ему прежнего успокоения. Онкрестился, кланялся и вместе с тем с каким-то новым чувством смотрел насвященника и псаломщика, в два голоса наскоро служивших панихиду. Все то, чтоони делали, теперь уже не создавало религиозного настроения, как бывало раньше,а казалось грубым, ненатуральным, как будто бы Василий Петрович не сам молился,а наблюдал со стороны, как совершают молитвенные действия какие-то языческиежрецы. То, что раньше всегда умиляло Василия Петровича, теперь было как былишено всякой поэзии.