Но ничего этого Павлик уже не замечал. Сначала он решилбольше никогда не возвращаться домой, а все время ходить по улицам, до тех порпока не умрет от голода или не замерзнет. Потом, походив немного по переулкам,он давал себе самые страшные клятвы коренным образом исправиться и уже большеникогда в жизни не участвовать ни в каких обструкциях, а сделаться самымобразцовым гимназистом не только в Одессе, но и во всей Российской империи итем заслужить прощение папы и тети. Потом он жалел себя, свою погибшую жизнь инесколько раз начинал плакать, размазывая по лицу слезы, щипавшие на морозенос. Но в конце концов голод загнал его домой, и он, обессиленный страданиями,появился на пороге, когда в квартире горели лампы. Павлик уже собирался приступитьк самому бурному и самому искреннему раскаянию, как вдруг заметил, что всясемья находится в состоянии крайнего возбуждения. По-видимому, это возбуждениене имело никакого касательства к личности Павлика, так как на его появлениеникто даже не обратил внимания. Неубранный обед стоял на столе. Отец, скрипяботинками, стремительно ходил из комнаты в комнату. Полы его сюртукаразвевались. На лице виднелись белые и розовые пятна.

– Я говорила, я говорила… – повторяла тетя, поворачиваясьтуда и назад на винтовом табурете перед пианино с белыми мельхиоровымиподсвечниками, закапанными стеарином.

А Петя дышал на оконное стекло и, скрипя пальцем, писал нанем слова: «Милостивый государь, милостивый государь…»

Оказалось, что приходивший курьер был вовсе не из гимназии,а из канцелярии попечителя учебного округа. Он принес повестку с приглашениемнадворному советнику Бачей явиться завтра в приемные часы «для объясненияобстоятельств, связанных с произнесением перед учащимися не разрешеннойначальством речи по случаю смерти писателя графа Толстого».

На другой день, вернувшись от попечителя, Василий Петрович,не снимая парадного сюртука, сел в качалку и заложил за голову руки. Как толькоПетя увидел гневную белизну его высокого лба и трясущуюся челюсть, он сразупонял, что произошло нечто ужасное. Откинувшись на плетеную спинку и вцепившисьв ручки качалки пальцами с побелевшими от напряжения косточками, ВасилийПетрович нервно раскачивался, упираясь в пол носком поскрипывающего ботинка.

– Василий Петрович, бога ради, но что же все-таки случилось?– наконец спросила тетя, округлив добрые глаза, полные страха.

– Умоляю вас, оставьте меня в покое! – с усилием выговорилотец, и челюсть его запрыгала еще сильнее.

Пенсне съехало с носа, и Петя увидел на переносице отца двемаленькие коралловые вдавлинки, отчего выражение его лица сделалосьбеспомощно-страдальческим. Мальчик вспомнил, что именно такое выражение было упапы, когда умерла мама и лежала, покрытая гиацинтами, в белом гробу, а отецтак же безучастно качался в качалке, заложив за голову руки, и в егопокрасневших глазах стояли слезы. Петя подошел к отцу, прижался и обнял его заплечи, слегка осыпанные перхотью.

– Папочка, не надо! – с нежностью сказал он.

Но отец вырвался, вскочил и с такой силой взмахнул руками,что с треском выскочили крахмальные манжеты.

– Ради господа бога Иисуса Христа, оставьте меня в покое! –закричал он мучительным голосом и бросился в комнату, которая была одновременнои его кабинетом, и спальней, где он спал вместе с мальчиками.

Там он снял сюртук и ботинки, лег поверх одеяла на кровать иповернулся лицом к обоям.

Когда Петя увидел его поджатые ноги в белых карпетках исинюю стальную пряжку жилета, сморщенного на спине, то он уже больше не могсдерживаться и заплакал, вытирая глаза рукавом куртки.

Что же произошло с Василием Петровичем у попечителя? Апроизошло, как выяснилось потом, вот что. Сначала Василий Петрович очень долгои неудобно сидел один в холодной, по-казенному роскошной приемной на голубойбархатной банкетке с золотыми ножками, вроде тех, какие бывают в фойе театровили в музеях. Затем дежурный чиновник в щегольском мундире министерстванародного просвещения вошел, с ног до головы отражаясь в паркете, и пригласилВасилия Петровича в кабинет его высокопревосходительства.

Попечитель сидел за громадным письменным столом. Он былгорбат и, как большинство горбунов, очень мал ростом, так что между двумябронзовыми малахитовыми канделябрами, над громоздким малахитовым письменнымприбором виднелась только его горделиво и злобно вздернутая черно-серебряная,стриженная бобриком головка, подпертая высоким крахмальным воротничком с белымгалстуком. Он был в вицмундирном форменном фраке со звездой на печени.

– Почему вы позволили себе явиться ко мне в партикулярномплатье? – не предлагая сесть и не вставая, сказал попечитель.

Василий Петрович испугался, но, представив свой старыйвицмундир с дырами вместо пуговиц, которые некогда с мясом выдрал Петя,неожиданно для самого себя добродушно улыбнулся и даже несколько юмористическиразвел руками.

– Потрудитесь не паясничать и не размахивать руками: вынаходитесь в присутственном месте, а не в фарсе!

– Милостивый государь! – вспыхнул Василий Петрович.

– Молчать! – крикнул попечитель отчетливым петербургскимдепартаментским альтом и хлопнул ладонью по бумагам. – Я вам не милостивыйгосударь, а тайный советник – его высокопревосходительство! И па-а-апра-ашу васне выходить из рамок и держать руки па-а швам! Я пригласил вас, чтобы поставитьальтернативу… – продолжал он, с видимым удовольствием безукоризненно отчетливовыговаривая слово «альтернатива», – чтобы поставить альтернативу: либо вы вприсутствии господина инспектора учебного округа на одном из ближайших уроковпублично откажетесь перед учениками от своих пагубных заблуждений и разъяснитеим разлагающее влияние учения графа Толстого на русское общество, либоподавайте прошение об отставке. А если не пожелаете это сделать, будете уволеныпо третьей статье без объяснения причин со всеми вытекающими из этого весьмароковыми для вас последствиями. Я не допущу во вверенном мне учебном округеантиправительственную пропаганду и каждую подобную попытку буду беспощаднопресекать в корне.

– Позвольте… ваше высокопревосходительство! – сказал ВасилийПетрович дрожащим голосом. – Но ведь Лев Толстой – великий наш художник, слава,гордость, так сказать, России… И я не понимаю… При чем здесь, вашевысокопревосходительство, политика?

– Прежде всего граф Толстой есть вероотступник, извергнутыйсвятейшим синодом из лона православной церкви, а также человек, посягнувший насамые священные устои Российской империи и на ее коренные законы. Если вы этогоне понимаете по своему недомыслию, то вам не место на государственной службе!