после чего сам Зингерталь в двадцать четыре часа вылетел изгорода, мадам Валиадис совершенно разорилась на взятки полиции и былапринуждена ликвидировать свой иллюзион, а Гаврик получил лишь четвертую частьтого, что он заработал.

Теперь Гаврик предстал перед Петей в синем засаленномсатиновом халате поверх старенького пальто с полысевшим каракулевым воротникоми в такой же шапке из числа тех, что носили пожилые рабочие интеллигентныхпрофессий: переплетчики, наборщики, официанты.

Петя сразу понял, что его друг опять переменил работу итеперь «зарабатывает на жизнь» в каком-то новом месте.

Гаврику шел уже пятнадцатый год. У него появился юношескийбасок. Он не слишком заметно прибавил в росте, но плечи его расширились,окрепли. Веснушек на носу стало меньше. Черты лица определились, и глаза твердообрезались. Но все же в нем еще сохранилось много детского: валкая черноморскаяпоходочка, манера озабоченно морщить круглый лоб и ловко стрелять слюной сквозьтесно сжатые зубы.

– Ну, и где же ты теперь зарабатываешь на жизнь? – спросилПетя, с любопытством осматривая странную одежду Гаврика.

– В типографии «Одесского листка».

– Брешешь!

– Побей меня кицкины лапки!

– Что же ты там делаешь?

– Пока разношу по заказчикам оттиски объявлений.

– Оттиски? – неуверенно переспросил Петя.

– Оттиски. А что?

– Ничего.

– Может быть, ты не знаешь, что такое оттиски? Так я тебемогу показать. Видал?

С этими словами Гаврик вынул из нагрудного кармана своегохалата свертки сырой бумаги, остро пахнущей керосином.

– А ну, покажи, покажи! – воскликнул Петя, хватая сверток.

– Не лапай, не купишь, – сказал Гаврик, но не зло, адобродушно, скорее по привычке, чем желая обидеть Петю. – Иди сюда, я тебесейчас сам покажу.

Мальчики отошли в сторону, к чугунной тумбе возле ворот, иГаврик развернул сырую бумагу, сплошь покрытую жирными, как вакса, глубокимиоттисками газетных объявлений, преимущественно с рисунками, хорошо знакомымиПете по «Одесскому листку», который выписывала семья Бачей. Здесь былиизображения ботинок «Скороход» и калош «Проводник», непромокаемые макинтоши стреугольными капюшонами фирмы «Братья Лурье», брильянты торгового дома Фаберже воткрытых футлярах, окруженные сиянием в виде черных палочек, бутылки рябиновкиШустова, лиры театров, тигры меховщиков, рысаки шорников, черные кошки гадалоки хиромантов, коньки, экипажи, игрушки, костюмы, шубы, рояли и балалайки,кренделя булочников, пышные, как клумбы, торты кондитеров, пароходытрансатлантических ллойдов, паровозы железнодорожных компаний… Наконец, здесьбыли – солидные, без рисунков – балансы акционерных обществ и банков,представленные колонками цифр основных капиталов и баснословных дивидентов.

Небольшие, крепкие, запачканные типографской краской рукиГаврика держали сырой лист газетной бумаги, на котором как бы магическиотпечатались в миниатюре все богатства большого торгово-промышленного города,недоступные для Гаврика и для многих тысяч подобных ему простых рабочих людей.

– Вот, брат! – сказал Гаврик и, заметив в глазах Петиотражение той же мысли о природе человеческого богатства, которая не разприходила и ему самому при виде газетных объявлений, вывесок и афиш, со вздохомприбавил: Оттиски! – и посмотрел на свои заплатанные парусиновые, не по сезонуи не по ноге, туфли. – Ну, а ты как живешь?

– Хорошо, – сказал Петя, опустив глаза.

– Брешешь! – сказал Гаврик.

– Честное благородное!

– А зачем же вы тогда стали давать домашние обеды?

Петя густо покраснел.

– Что? Скажешь – неправда? – настойчиво спросил Гаврик.

– Ну и что ж из этого? – пробормотал Петя.

– Значит, нуждаетесь.

– Мы не нуждаемся.

– Нет, нуждаетесь. У вас не хватает на жизнь.

– Еще чего!

– Брось, Петя! Не пой мне ласточку. Я же знаю, что твоегофатера поперли со службы и вы теперь не имеете на жизнь.

Первый раз Петя услышал правду о положении своей семьи,выраженную так просто и грубо.

– Откуда ты знаешь? – упавшим голосом спросил он.

– А кто этого не знает? Вся Одесса знает. Но ты, Петька, непугайся. Его не заберут.

– Кого… не заберут?

– Батьку твоего.

– Как… не заберут?.. Что это такое – заберут?

Гаврик знал, что Петя наивен, но не до такой же степени!Гаврик засмеялся:

– Чудак человек, он не знает, что такое «заберут»! «Заберут»– значит посадят.

– Куда посадят?

– В тюрьму! – рассердился Гаврик. – Знаешь, как людей сажаютв тюрьму?

Петя посмотрел в серьезные глаза Гаврика, и ему в первый разстало по-настоящему страшно.

– Но ты не дрейфь, – сказал Гаврик поспешно, – твоего батькуне посадят. Сейчас за Льва Толстого редко кого сажают. Можешь мне поверить… И,приблизив к Пете лицо, прибавил шепотом: – Сейчас почем зря хватают занелегальщину. За «Рабочую газету» и за «Социал-демократа» хватают. А ЛевТолстой – это их уже не интересует.

Петя смотрел на Гаврика, с трудом понимая, что он говорит.

– Э, брат, с тобой разговаривать… – с досадой сказал Гаврик.

Он только было собрался поделиться со своим другом разнымиинтересными новостями – о том, например, что недавно, после многих лет,вернулся из ссылки брат Терентий и опять поступил на работу в железнодорожныемастерские, что вместе с ним возвратился кое-кто из комитетчиков, что «делаидут, контора пишет» и что в типографию Гаврик нанялся не сам по себе, а еготуда «впихнули» по знакомству всё те же комитетчики для специальных целей.Гаврик даже чуть было не начал объяснять, в чем заключаются эти цели, но вдругпо лицу Пети увидел, что его друг мало во всем этом разбирается и лучше всегопока помолчать.

– Ну так как же ваши домашние обеды? – спросил он, чтобыпеременить разговор. – Есть чудаки, которые ходят к вам обедать?

Петя грустно махнул рукой.

– Понятно, – заметил Гаврик. – Значит, горите?