Отец Ермотпрянул, захлопнул перед папахой дверь, потом через мгновение вновь распахнули, размахнувшись, швырнул к ногам Нэнси красную сумку с засунутыми туда наспехподарками…

А она в ответсорвала с себя кольца, браслеты, серьги, красные бусы и кинула в дверь егокельи — мол, нате, берите, ничего мне теперь не мило, ничего не надо!

Но гавайцыбудто не замечали этого. Будто это было в порядке вещей. Будто здесь такпринято. Запели на три голоса, наслаждаясь песней, щеголяя гитарнымипереборами, дрожащей струной… И Нэнси вдруг поняла, что ей больше не на чтоздесь надеяться, некого умолять. Властно рявкнула «хватит»:

— That’s all!It’s time!

Закуталась вбурку, поясняя: это — его подарок! Гавайцы послушно засеменили вслед за нейвниз по Афонской горке, потом дружно остановились, повернулись ипоприветствовали нас воздетыми ввысь гитарами. Так и не покрестил отец ЕрмНэнси. Так и не сделалась она Нонной…

Но — славаБогу — никто толком в монастыре не услышал этих безумных серенад: все были вхраме, а то бы не избежать скандала. Господь покрыл — и все сошло с рук.

А отец Ермнапрочь затворился в своей келье, ушел в двухнедельный затвор. Чем он тампитался, что пил?..

С этих пор,как только его слуха достигали выражения, вроде «цивилизованный мир» или«общечеловеческие ценности», он весьма даже заметно морщился и отворачивался,краснея…

Все чаще ичаще он говорил:

— Плох тотдуховник, который вместо того, чтобы приводить верующего человека ко Христу,привлекает его к себе. Если он видит, что тут начинает действовать простоечеловеческое пристрастие, он должен немедленно отойти.

И испытующепосматривал на своих духовных чад. И все мы начинали делать такое безразличноелицо, словно лично отец Ерм нас вовсе не интересует, словно мы вовсе к нему ине привязаны сердечной любовью, а просто слушаем его из вежливости, изпослушания — нелицеприятно, с полным бесстрастием. И поэтому вовсе не надо емуникуда от нас отходить.

А потом,когда мы усвоили этот урок, он стал говорить:

— Плохо точадо, которое подлавливает своего отца в минуту немощи, говорит: «А-а, он такойже грешный человек, как и я. Зачем мне слушать его?» Запомните, только плебей,счищающий грязь с обуви своего господина, может вообразить, что его хозяинтолько и делает, что ходит по жидкой глине, по мокрому заплеванному песку…

— Да-да, —говорили мы, — только плебей, плебей по душе, такой презренный лакей…

Ах, мычувствовали, что нашему духовному отцу что-то не по себе. Будто бы эта Оклахомавыставила его посмешищем, и он страдает. Часто он брал большой черный зонт ишел по Афонской горке гулять под дождем туда-сюда, туда-сюда. Какая-то важнаядума, что ли, зрела у него в груди. Ему нужна была какая-то новая большая идея,большая любовь…

Вот тогда-тои нагрянуло к нему католичество, привезли даже портрет Папы.

Приехали кнему какие-то эмиссары-иезуиты, надарили всяких книг — «Розарий» ИгнатияЛойолы, «Житие Терезы из Лизье», всякие там энциклики. И отец Ерм после ихотъезда с жаром восклицал в своей мастерской:

— Я уверен —без Папы мы не проживем! — И повесил у себя в келье его портрет.

Но Дионисий,несмотря на такой новый поворот, так и остался козлом отпущения за тунеудавшуюся Фамарь из Оклахомы, — именно он ведь растолковывал наивному игуменуистинную цель ее приезда. Ну и отец Ерм как-то демонстративно перестал с нимобщаться. То есть он сидит в мастерской работает, а отец Ерм делает вид, чтоего и вовсе не существует. И Дионисий восскорбел. Стал утешаться краснымвинцом. Даже к старцу Кукше ездил за сто километров, как отец Ерм язвительнозаметил, «погадать». Но тот старец ему сказал: «Слово серебро, а молчание — золото».И он понял это так, что не надо пускаться с отцом Ермом в объяснения. Бродил повечерам по Афонской горке с несчастным лицом. Наблюдал, как иезуиты эти, оченьдаже довольные, вылезают из кельи игумена, раскланиваются с ним, вид у нихсамый заговорщицкий и даже победоносный: заловили чистого доверчивого человекав свои басурманские сети!

И вот как-тораз, весьма утешенный винным утешением, потихоньку накурившийся паршивыхсигарет под прикрытием огромной елки, увидел — вдалеке, внизу, по тропинке отецЕрм идет. Идет отец Ерм, и идет первый настоящий снег. Спрятался Дионисий засвоей елкой, а соблазн велик. Стал лепить снежки — ладные такие, крепкиеполучились, приятно в руке их держать. Глянул опять, как отец Ерм идет внизу,приближается, раздетый, в одной легкой ряске, и только вокруг шеи длинный поветру шарф. И вдруг как кинет в него снежок. Потом другой, третий. Тотвскинулся, остановился, оглядывается: кто это? Что? Как? А снежки ему в плечо,в грудь…

— Я незамечаю грязи на ваших ботинках, отец Ерм! — стал кричать Дионисий.

Тот началпятиться, уворачиваться, закрываться рукой, а Дионисий все лепит новые икидает, кидает в него. Весело. Дух захватывает. Как в детстве. Кидает и кидает.Вышел из-за елки, стоит во весь рост. Словно вызывает отца Ерма на снежный бой.Будто вот-вот — прямо сейчас отец Ерм тоже скатает кругленький снежок и пальнетв Дионисия. Но — нет: отец Ерм кричит что-то, грозит, а Дионисий хохочет. Всегоотца Ерма снегом закидал, и тот, в конце концов, убежал, сдался.

Тогда Дионисийсел прямо в снег, посидел-посидел и заплакал. Так сидел и повторял себе:

— Дюдя! Дюдяи есть! «Древо, коренящееся в аду»!

А мне вся этаистория с Нэнси, можно сказать, придала весу. Вышла я абсолютно сухонькой изэтой мутной воды. Даже на фоне Дионисия выросла в глазах отца Ерма. Онпредпочел забыть, что видел меня с гавайцами — тогда, в сумерках, в яблоневомсаду. Как-то раз он сказал мне по большому секрету:

— Я собираюсьотделиться от монастыря и построить свой собственный скит. Там будет все строгопо канонам. Это будет настоящий образцовый миссионерский скит. Мы будем,наконец, объединять Церкви. И вам там будет уготовано место! Сидите, пишите,сочиняйте!

А через двамесяца в Москве мне позвонил какой-то американец и сказал, что привез изАмерики посылку. Мы встретились, и он протянул мне сверток. Там было платье иззмеиной кожи и черная бархатная накидка, — дар Нэнси. Я все хотела ихкуда-нибудь надеть, но получалось что-то слишком уж экстравагантно, не для моейжизни. Ну а кроме того — казалось, что на мне этот наряд слишком уж вызывающе инадрывно кричал на все четыре стороны о грехопадении первых людей.

ЖЕНСКОЕ СВЯЩЕНСТВО

Когда-то мыездили с этим Стрельбицким в большой писательской компании ко Гробу Господню.Он отстал где-то на виа Долороса, потому что купил халву. Ел и нахваливал:

— Хорошаяхалва, свежая! — И меня угощал: — Отведай. Нигде такой халвы больше нет. Атуда, туда, — он указывал в сторону церкви, — я больше не пойду. Я там ужебывал, все видел. Я лучше тебя здесь подожду — погуляю, халвы поем. А тыприходи поскорее — вместе кофе попьем.