Ноприближалась лютая русская зима и ее тоже нужно было осваивать не толькопрактически, но и стилистически. Монахи его ходили в широкорукавных греческихрясах, на которые никогда в жизни не налезло бы зимнее пальто. И вот он решилкупить им, а заодно и послушникам — черные бурки. А что? Они теплые, ряса подних прекрасненько влезет, движения они не стесняют и великолепно смотрятся. Ондал мне задание отправиться в Грузию и добыть для него эти прекрасные бурки. Ия конечно все исполнила и притащила их в монастырь. Единственно, что из шестипотребных черных бурок в магазине оказалось только пять. А последнюю, шестую,пришлось купить белую, она гляделась нарядно и напоминала с некоторой натяжкойзимнее ангельское оперение.

Вечером тогодня на Афонской горке можно было наблюдать весьма экзотическое зрелище — падалкрупный снег, а в него выходили из мастерской, словно какие славные джигиты,смиренные иконописцы Свято-Троицкого монастыря. И среди них, как светлейшийпрекрасный князь, в белой бурке красовался сам великолепный иконописец. И этобыло так чудно, так красиво, так хорошо, но и так удивительно, так забавно, чтомы не удержались и стали невольно смеяться.

После этого не только бурки былиспрятаны далеко в монастырский сундук, кроме одной, которая осталась служитьотцу Ерму чем-то вроде одеяла, но и симпатии к Греции как-то стали оскудевать,пока не наступило полное охлаждение. Можно сказать, что они, эти симпатии,умерли вместе с курочками, которые не вынесли русской зимы. Ветер переменился.И Афон наконец-то скрылся в густом тумане.

К тому же как раз в этовремя из монастыря ушел послушник, который, хоть иконы и не писал, норегентовал у отца Ерма на византийских пещерных литургиях. Распевы там сложные,прихотливые, непостижимые для профанного слуха, — все пели вслепую, следуя, какза поводырем, за его рукой, то плавно покачивающейся, то стремительновзлетающей ввысь, то падающей в изнеможении. И с его исчезновением наш и безтого скромный хор обречен был превратиться в сброд столь дурно голосящих людей,что воистину «хоть святых выноси», и отец Ерм заставил нас после «Блаженны...»все песнопения читать речитативом.

А послал он его, этогопослушника, в Москву к какому-то мастеру, владевшему, по надежным сведениям,старинными секретами энкаустики — именно этот метод применялся при написаниизнаменитых фаюмских портретов. Тот уехал, а когда вернулся, объявил нашемуигумену прямо с порога, что покидает обитель навеки, поскольку встретил насвоем пути прекрасную девушку («Какую-то бабу!» — как презрительно пересказывалэто отец Ерм) и теперь собирается на ней жениться.

— Это ж надо додуматься!— восклицал наш игумен. — Монашество на какую-то бабу променять! Смешно просто!

И он действительноначинал смеяться. Вслед за ним начинали посмеиваться и послушники, постепеннозаражаясь друг от друга, усмехалась и я, пока все это не перерастало вгомерический хохот, совершенно уж недопустимый в стенах монастыря иизвинительный лишь самой вызвавшей его вопиющей нелепостью, таким специфическимдля этих стен поводом:

— Ну надо же! Да на чтопроменял-то! На какую-то бабу! Ну просто смех!

И как только распалсянаш византийский хор, рассеялись и греки.

Оказалось,служат они небрежно. Прямо на жертвенник могут платок носовой положить. Вовремя литургии болтают. Духовенство у них курит. Все чаще от отца Ермаслышалось что-то вроде «так цивилизованные люди не поступают», «так не принятов цивилизованном мире». Увлекся он на этот раз, как бы это выразиться,«европеизмом», «мировой культурой» и даже «общечеловеческими ценностями».

Кто-то измонастырских насельников показал ему место в пророчествах Нострадамуса, гдеговорится, что вскоре будет новая мировая война, что Европу (и мир) спасет«принц из Франции», а кроме того, что на северо-западе России откроется некийдуховно-культурный очаг. И получалось, что этот самый очаг совпадал по своемуместонахождению со Свято-Троицким монастырем. И вот отец Ерм сказал:

— Будемтеперь изучать не только Святых Отцов. Будем изучать и европейские языки, имировую историю, и культуру, и поэзию.

Сталраздавать книги. А у него со времен Лавры появились новые послушники и ученики.Теперь всегда в его мастерской при нем находилось несколько молодых людей,мечтавших стать иконописцами и исполнявших всякие хозяйственные нужды. Самымипреданными были Валера и Славик, как они братолюбиво называли друг друга, двапослушника-простеца. Отец же Ерм звал их почтительно: Валерий, Вячеслав. Валера— длинный, нескладный, с плаксивым лицом, Славик же, напротив, — маленький,полненький, розовощекий. Были еще ученики-иеромонахи. Им в этом распределениикниг достались Кафка и Оруэлл, а Валере и Славику — поэзия. Валере — ДревнегоКитая. А Славику — Лорка.

А Дионисиюотец Ерм дал читать Нарекаци — армянского монаха-псалмопевца 10 века. Эту книгуподарил ему мой друг Леня Миль с дарственной надписью, поскольку он и переводилэти псалмы. В предисловии Леня написал, что Нарекаци был неблагонадежен средиармян ввиду своей еретичности. Но еретичность его клонилась именно в сторонуПравославия. То есть он признавал две природы Иисуса Христа — божественную ичеловеческую, в отличие от григорианского монофизитства. Я знаю монахов,которые даже молились по этой книге, такие это духовные и подлинные покаянныепеснопенья. И Леня, когда их переводил, очень хотел принять Православие, таккак был в детстве крещен в католичество спасшей его из гетто литовкой. Но вдругобъявилась какая-то его близкая родственница-старушка в Израиле, котораяподманила его наследством, и он уехал в Иерусалим, потерял гражданство, а потоми повесился… А книга его осталась у отца Ерма.

Первый псаломначинался так: «Я — древо, коренящееся в аду!»

Дионисию этоочень понравилось.

— Как этоточно! — восхищался он. — Вроде и крона роскошная, и плоды при нем. И все-все!А корень отравлен грехом.

Как-то затрапезой Ерм и спросил у своих послушников про Кафку, Оруэлла и про ДревнийКитай с Лоркой. Иеромонахи очень даже толково пересказали суть. А Валера весьнапрягся. Даже казус некий вышел.

— Пробрало, —прошептал он. — Поэзия Древнего Китая глубока и прозрачна. Особенно один куплетмне понравился. Духовный.

И вздохнул соблегченьем.

— Лорка тоже,— выпалил Славик. — И духовна, и глубока.

Больше отецЕрм ничего у них не спрашивал, а сам их просвещал. Но Дионисий, который, междупрочим, был из московской академической семьи, не удержался и подсунул-такизаписку под дверь кельи Славика и Валеры: «Лорка — не баба, а мужик!» И отецЕрм очень этой запиской был возмущен. Он вообще это воспринял так, словнозаписка сия укоряла в чем-то его самого. Ну что это такое, в самом деле, «Лорка— не баба»! А если ты из академической среды, так чего же ты тогда из нее вмонастырь бежал, а, Дионисий, коль и в монастыре через нее самоутверждаешься?

А кроме того,я лично прекрасно помню его рассказ о том, как его бабушка — урожденнаягрузинская княжна, вдова академика, пятидесяти шести лет от роду, решила вновьвыйти замуж. И нашла себе подходящую кандидатуру — художника, сказочника, вбелом костюме-тройка: «У него такой породистый подбородок, высокийаристократический лоб». И он приехал на смотрины к ней на дачу, подарил ейбелые розы и свою картину с подписью, и она разглядела, что там было написано:«Хавронич».