— Это чтотакое? — строго спросила бабушка-невеста. — Что за неуместная шутка!

— Это… мояфамилия, — развел руками жених-художник-сказочник в белом костюме-тройка, всепри нем — подбородок, лоб... И бабушка его прогнала. За что? За то, что он —«дюдя».

— Как-как? —переспросила я Дионисия.

— Дюдя, —повторил он. — То есть не Волконский, не Голицин, не Юсупов, даже некакой-нибудь там Ртищев. Хавронич! Посмел к моей бабушке, грузинской княжне,присвататься! Сравняться с нею хотел! Дюдя и есть.

Ну вотДионисий тогда тоже засвидетельствовал Валере со Славиком, кто они есть насамом деле, дюди такие.

Меж тем нашотец Ерм становился в некотором роде даже и знаменитостью. Конечно не такой,как иконописец архимандрит Зинон, между прочим, лауреат Госпремии: но тоттрудился у всех на виду — в Даниловском монастыре, в самой Москве, да еще когдатам праздновали тысячелетие Крещения Руси, к нему даже сам американский президентРейган туда приезжал. А наш смиренный игумен незаметно сидел себе в медвежьемуглу, в северной провинции, в нищем монастыре и незримо подвизался день и ночь.Труженик. Раб Божий. Мастер. Вот и прославил его Господь. Молва о нем пошла. Вжурнале заграничном напечатали о нем статью, всю в глянцевых фотографиях: вотон за работой с кистью в руке, вот он за клавикордами, вот он в саду средимонастырских роз, а вот — во время богослужения.

Иностранцы кнему поперли — и праздношатающиеся туристы, и деловые солидные люди — он ихвсех, кстати, очень уважительно принимал. Очаровывал. Поил чаем в своеймастерской. Иногда меня даже ревность сжигала к каким-нибудь тамнемцам-туристам, пахнущим баварскими колбасками и пивом. Порой он сидит с ними,разговаривая по три часа, они уже на ужин к себе торопятся, норовят подняться,уйти, а он еще их удерживает да еще и иконами своими драгоценными одаривает,мне же говорит: «Вы видите, я так занят, у меня совсем нет времени!»

И вот в одинпрекрасный день появилась она, эта Нэнси. Право, не знаю, может, искуситель ееподсунул, а Господь попустил ее появление не без тайного вразумления моемудуховнику? Итак, Нэнси. Штат Оклахома. Бизнес-woman. Менеджер группы гавайскихгитаристов. Привезла их на гастроли в Россию, а сама — к отцу Ерму в монастырь.Прямо в келью вошла — безо всякого пропуска. Крепкая такая, рослая, цветущая,улыбается во весь рот, зубы по-американски отменные, ноги самоуверенные, всянавитаминизированная, ухоженная, зрелая, энергичная. Только платье на ней непо-американски романтическое, шикарное. Платье из тончайшей серой змеиной кожи.А поверх платья — черная бархатная накидка до пола, капюшон, широкие рукава…Да, минуя послушника у подножья Афонской горки, проникла к отцу Ерму ибыстро-быстро заговорила еще с порога. Но он по-английски совсем почти непонимал. А она по-русски едва-едва: только здравствуйте, спасибо и до свиданья.Хотя и специально полгода занималась русским с эмигранткой из Киева, чтобы иметьконтакт (to have a contact) с отцом Ермом. Вот он меня и позвал: «Послужите нампереводчицей!» Она критически окинула меня взглядом и скороговоркой объяснила,что видела его в американском журнале и хотела с ним познакомиться, для чего ипроделала этот путь через океан да в русскую глухомань. Вынула подарки. Это былнабор самых невероятных вещей:

крутящаяся вруках терка для сыра,

кофейник,

электронныйбудильник,

электрическийфонарик,

лупа икалькулятор,

блокнот-ежедневник с ручкой,

ароматизированные салфетки,

четыре рулонатуалетной бумаги в цветочек,

подсвечник скрасной стеариновой свечкой,

дезодорант скрутящимся шариком,

зубная пастаАквафреш,

белыеспортивные носки,

чернаяшапочка с олимпийской символикой,

темно-зеленыйкупальный халат,

четыребаночки витаминов

и финскийсервелат в придачу…

— Все это —вам, — сказала она, раскладывая подарки на столе и присовокупляя к ним еще икрасную спортивную сумку, из которой она все это извлекла.

Он спросил,крещена ли она. Она сказала, что не очень религиозна, но что у нее Бог в сердце(God in the heart) и что она хочет иметь с ним сугубый разговор «confidentialtalk».

Он решил, чтоэто, должно быть, что-то насчет ее крещенья. И даже сказал, что дал бы ейхристианское имя — Нонна.

— Нонна, —объяснил он, — была благочестивой матерью святителя Григория Богослова.

Ей это оченьпонравилось, и она приняла это за знак свыше, потому что вдруг воздела руки кнебу и потом провела ими по лицу, словно умываясь небесными токами. Может быть,это соответствовало ее тайным замыслам.

Меж тем прямонад окнами кельи стали бить колокола, возвещая час дневной трапезы, и отец Ерм,вопреки своему обыкновению (ибо он не любил чего-то просить у монастырскогоначальства), пригласил нас обеих на монашеский обед.

— Американка,— пояснил он наместнику. — Желает в нашем монастыре принять святое крещение.

Наместникблагосклонно кивнул и даже процитировал из Священного Писания: «Приходящего комне не иждену вон». И Нэнси, поняв, что речь шла о ней, сделала ему нечто вродеграциозного реверанса.

— А ты емукто? — спросила она меня, как только были прочитаны молитвы и мы уселись застол.

Я хотелаответить скромно: никто. Но вдруг вспомнила, что мой друг писатель Снегиревчасто повторял: кем назовешь себя, тем и пребудешь, запомни это. И потомусказала:

— Сестра.Разве не заметно, как мы похожи?»

Онасогласилась. Потом спросила:

— Что тыздесь делаешь? Ты тоже монашка?

Я ответила:

— Нет, я немонашка, я здесь молюсь, веду переписку, а живу в Москве. — И, на всякийслучай, прибавила: — Скоро мой муж сюда приедет. Я жду его.

Нэнси этопришлось по душе. Она заулыбалась, закивала:

— Good.

Даже дала мнесвою визитку. В ответ я написала ей на салфетке мой московский телефон.

Но трапезойщедрость отца Ерма не исчерпалась. Он повел Нэнси в храм, показывая свой новыйиконостас, и наконец, в мастерскую. Там уже вовсю трудились и Валера соСлавиком, которые что-то прилаживали, и Дионисий, который высунув от старательностикончик языка, расписывал на иконе ризы, и даже украинец-садовник своодушевлением топил огромную русскую печь, приговаривая:

— Зараз здечи Егыпет буде, чи Афрыка.

Он собирался травить крыс, которые ввеликих множествах завелись в монастырских закромах, и готовил им на печи«кушанье смачне», отчего в мастерской, где всегда курился запах доброго ладана,теперь головокружительно пахло, как в больнице, кипячеными тряпками, прокисшимищами, валерьянкой, карболкой, хлоркой и грязным бельем.