– Ясное дело, оставлю, не боись, Кирюха, будет тебеквартирка для любовных свиданий. Если он, конечно, вообще прорежется, твойРобеспьер.

– Марат, – слабым от переживаний голосом поправилая.

– А по мне один хрен, что Марат, что Робеспьер, я всюэту революционную сволочь терпеть не могу. Ручаюсь, что твоя мама скажет:порядочного человека не могут звать Маратом. Хочешь пари?

– Какое там пари! Именно так она и скажет.

В разговорах о Марате мы просидели до глубокой ночи.

В течение недели мои близкие друзья как-то разом разъехалисьна отдых. Все уже знали о великой любви. Не понимаю, что такое со мнойприключилось, раньше так не бывало, но у меня возникла такая неодолимаяпотребность говорить о нем, вновь и вновь проживать эту встречу, что на меняуже начинали смотреть как на полоумную. Во всяком случае, когда, никого незастав, я позвонила жене моего старого друга, с которой мы были в хорошихотношениях, но не более того, позвала ее к себе и вывалила ей все, она, похоже,решила, что я рехнулась. Вытаращив глаза, она слушала меня и сочувственнокивала головой. Впрочем, скорее всего, она сочувствовала не мне, а моимродителям, чья дочка вдруг безнадежно сбрендила.

А потом вернулись родители, и я конечно же рассказала обовсем маме, хотя в последнее время старалась скрывать от нее свои сердечныедела, уж больно решительно она во все вмешивалась. Разумеется, мама заявила,что приличный человек не может носить имя Марат. Алевтина как в воду глядела.

Наконец он позвонил. Когда раздался звонок, я уже точнознала – это он. Задыхающимся от волнения голосом он сказал, что едва дожил доэтого дня.

– Когда же, когда мы встретимся?

– Завтра вечером, часов в восемь.

– Где?

– У моей подруги.

– Это далеко?

– Нет, пять минут ходьбы от моего дома.

– Чудесно! Значит, завтра в восемь на углу у магазина,да?

– Да!

– Я люблю тебя!

– Я тоже!

– До завтра, любовь моя.

– До завтра.

Неужто свершилось? Он приехал! Приехал и сразу позвонил! Ядаже ни о чем его не спросила – как он отдохнул и так далее. Ничего, завтраспрошу. И совершенно не с кем поделиться радостью! Даже мама и та уже спит! Какже теперь дожить до завтрашнего вечера? Нет, не до вечера, до утра. Утромпредстоит куча дел, надо все успеть, и еще забежать в Алькину квартиру хотя быпыль смахнуть. А потом еще навести немыслимую красоту. Ведь после разлукисмотришь всегда другими глазами. После разлуки Анна заметила, что у Каренинауши торчат. А вдруг он что-то такое во мне заметит? А если я? Нет, я-то ужточно ничего не замечу, меня так колотит от любви, что я вовсе ослепла, ничегокругом не вижу, где уж тут разглядеть пятна на солнце? Впрочем, если и он втаком же градусе, то можно не волноваться. Главное – выспаться, но как заснутьв таком состоянии? Взять у папы снотворное? А если я буду завтра как варенаярыба? В результате от всех этих мыслей я заснула как убитая.

Утром, свежая как огурчик, я понеслась по делам, а ихконечно же скопилась чертова уйма. Но, разумеется, я все успела и в шесть часовпримчалась домой, уже едва держась на ногах. Сразу плюхнулась в теплую ванну сбадузаном и четверть часа лежала, закрыв глаза. Потом вымыла голову, намазаласьразными кремами. Короче говоря, без четверти восемь я была готова – одета,намазана, причесана. И жутко себе понравилась. Даже мама, обычно почитавшаясвоим долгом обнаружить какой-нибудь изъян в моей внешности, изумленнопроговорила:

– Да ты сегодня просто красавица!

Ой, спасибо тебе, мамочка, что не испортила мне настроения.Когда же надо выйти? Без пяти – рано. Без двух – в самый раз. А вдруг лифтзастрянет? Побегу лучше пешком с восьмого этажа, по крайней мере можно выйтичуточку раньше.

Когда я выскочила в переулок, уже совсем пустынный в этотчас, я сразу заметила его. Он ждал у магазина, повернувшись спиной ко мне.Почему-то на нем был мохеровый свитер, хотя погода стояла теплая. Мне хотелосьтут же его окликнуть, но я боялась, что голос сорвется, и, держа себя в руках,чтобы не побежать, я медленно пошла к нему. Он обернулся, увидел меня и,кажется, тоже едва не побежал. Так мы шли навстречу друг другу и наконецсхватились за руки.

– Кира, какая ты красивая, ты еще похорошела, –хриплым голосом проговорил он. А я вообще язык проглотила. – Куда же мыпойдем?

– А… Да… Это тут, через сквер.

Он взял меня под руку, и мы пошли «как по облаку», точнее нескажешь.

А после этой ночи все кончилось. Он исчез. Я ничего непонимала – столько было слов, клятв, заверений и… ничего. Мне он оставил толькосвой рабочий телефон, но занятия в институте еще не начались, и звонить туда былобесполезно. Воли с Лерой не было в Москве. Вот тут я поняла, что значит умиратьот любви. Я думала только о нем. У меня все валилось из рук. Больше всего мнехотелось стоять в очереди – стоишь себе и думаешь о нем, не обращая внимания нина что вокруг. Живя на Колхозной площади, я встала в очередь за арбузом наАрбате. Москвичи поймут нелепость такого поступка. Волочь тяжеленный арбуз сАрбата – глупее не придумаешь, когда эти арбузы продаются на каждом углу. Ноочередь была такая длинная, в самый раз для моего настроения.

Он позвонил недели через три, когда я совсем отчаялась,опять наговорил кучу слов, объяснил, что был болен, ослаб и не хочетвстречаться со мной, пока не наберется сил. Я опять ждала, изнемогая, он сновазвонил, потом пропадал, опять звонил, объяснялся в любви, всякий раз находявеские причины, чтобы отложить встречу. А на меня тем временем посыпались беды,одна за другой. Слег с микроинфарктом отец, я выхаживала его дома, а потомслегла и уже не встала мама. Я крутилась как белка в колесе и в довершениевсего обнаружила, что беременна. Первой моей мыслью было сделать аборт.Немедленно. Куда мне сейчас еще ребенок? Папа, правда, уже пошел на поправку,но маме день ото дня делалось все хуже. Она уже не вставала с постели. Ктознает на собственном опыте, что такое лежачая больная, тот меня поймет. Но этоеще полбеды – у моей мамы, умной, острой, блестящей женщины, вдруг развилосьстарческое слабоумие, хотя она была вовсе не так стара. «Результат черепнойтравмы», – сказали врачи. Куда уж тут ребенка рожать? Но, как ни странно,моя безнадежная любовь помогала мне справляться со всеми трудностями – онипопросту не доходили до моего сознания или разве что по касательной задевалиего. Вероятно, это было сродни эгоцентризму тяжелобольного человека. А может,просто инстинкт самосохранения срабатывал?

Как-то поздней ночью, когда я устала так, что даже не былосил лечь в постель, я сидела на кухне и вдруг подумала: я должна родить этогоребенка, я ничего на свете не хочу, кроме него. Почему-то я была уверена, чтоэто будет дочка. И не надо мне Марата, бог с ним, пусть живет как хочет, а ярожу себе ребенка, он будет только моим, а Марат об этом даже не узнает. Ядавно уже поняла, в чем причина его странного поведения, – он элементарнострусил. Испугался страстного отчаяния в моем голосе, испугался себя, испугалсяза свою устроенную, налаженную жизнь, за карьеру, испугался разницы в возрасте,хотя она вовсе не была такой уж роковой. Что ж, ему же хуже, решила я тогда. Нов глубине души я знала, что он все равно любит меня и я люблю его, хотя никакихиллюзий на его счет у меня уже не было.