это не означает, что они выступили против Аргентинской независимо­сти, и если на время они заняли остров Мартин-Гарсиа[417], то следом вернули власть аргентинцам. Прежде чем заключить договор с францу­зами, аргентинцы потребовали от них публичного заявления об уважении территории Аргентины, и это было торжественно ими исполнено.

Между тем идея, против которой вначале столь рьяно боролись унитарии, называя ее предательством родины, овладела ими, подчинила их самих, и сегодня она распространяется по всей Америке, укореняясь в душах людей.

Итак, в Монтевидео Франция и сторонники европейского развития Аргентинской Республики заключили союз, чтобы уничтожить это чудо­вищное порождение пампы — американизм; к несчастью, два года были потеряны в дебатах, и, когда союз был заключен, восточная проблема по­требовала вмешательства морских сил Франции, и аргентинские союзни­ки остались одни перед образовавшейся брешью. С другой стороны, спо­ры в стане унитариев помешали применению действенных военных и революционных методов против тирана; оказалось, что основные усилия были направлены против тех, кто уже утратил свое могущество.

Пылкий Мартиньи, один из немногих французов, который, долгое вре­мя живя среди американцев, научился понимать как их интересы, так и интересы Франции в Америке, постоянно сокрушался по поводу заблуж­дений и ошибочных действий самих аргентинцев; он говорил о старых унитариях: «Они как французские эмигранты 1789 года — все помнят, но ничему не научились». В самом деле, побежденные в 1829 году мон- тонерой, они думали, что монтонера по-прежнему действенная сила и не желали создавать регулярную армию; побежденные тогда пастушеским войском, они полагали теперь бесполезным овладение Буэнос-Айресом; несмотря на неискоренимую предубежденность против гаучо, в которых они видели своих вечных врагов, они тем не менее пустились в смехо­творное подражание их тактике, их кавалерийским атакам и даже их военной форме.

Между тем в Аргентине происходил коренной переворот, и если бы это было вовремя понято, Республика была бы спасена. Возвышенный пампой Росас, едва утвердившись у власти, отдал все силы тому, чтобы обескровить ее. Яд, предательство, кинжал — этим оружием он уничто­жил всех каудильо пампы, которые поддерживали его, заменив их темны­ми, бездарными личностями, облеченными, однако, правом убивать, не неся за это никакой ответственности. Кровавые зверства в Буэнос- Айресе заставили бежать в пампу бесчисленное множество горожан, где они, смешавшись с гаучо, постепенно образовали своего рода сплав сель­ского и городского населения; их объединила общая беда: и те, и другие проклинали ненасытное чудовище, жаждущее крови, и это проклятие на­всегда связало их. Таким образом, пампа больше не принадлежала Ро­сасу, и его власть, лишенная всякой поддержки, опиралась лишь на на­емных убийц и регулярную армию. Более прозорливый, чем унитарии, Росас овладел тем оружием, от которого они добровольно отказались: пе­хотой и пушками. С 1836 года он сурово приучал к дисциплине своих солдат, и день за днем расформировывались кавалерийские эскадроны для пополнения пехотных батальонов. Это не означает, что армия беспрекос­ловно поддерживала Росаса, уже утратившего и пампу, и город. Нити заговоров, возникавших то тут, то там, переплетались, но при всем сход­стве планов сам их избыток делал почти невозможным их осуществление.

Наконец, большая часть командиров регулярной армии оказалась втяну­той в заговор, который возглавил молодой полковник Маса[418]; четыре месяца судьба Росаса была в его руках, но он упустил драгоценное вре­мя, чтобы связаться с Монтевидео и раскрыть противникам диктатора свои намерения. В конце концов произошло неизбежное: заговор был рас­крыт, и Маса погиб, унеся в могилу имена большинства заговорщиков — армейских командиров, которые по-прежнему находятся на службе у Росаса. Позднее, вне связи с этими событиями, в пампе вспыхнуло мас­совое восстание во главе с полковником Крамером и Кастельи[419] и под­держанное сотнями мирных землевладельцев. Этот мятеж также не имел успеха, и семьсот гаучо, скорбя о родной пампе и своих напарниках, были вынуждены продолжить борьбу в других краях. Все они могли быть использованы унитариями, но этому воспрепятствовали их старые преду­беждения — они требовали от новых, современных сил прежде всего под­чинения старым, отслужившим свое военачальникам.

Унитарии не представляли себе революции иначе, как под командо­ванием Солера[420], Альвеара, Лавалье или другого военачальника с классической репутацией, а между тем в Буэнос-Айресе происходило то, что произошло во Франции в 1830 году[421]: все генералы были за революцию, но им недоставало страсти и воли, они были бездеятельны, подобно сот­ням французских генералов, что, не поддержав своим мечом революцию, в июньские дни лишь пожинали плоды народного мужества. Нам не хва­тало поддержки молодежи Политехнической школы[422], которая встала бы во главе горожан, ждавших лишь решительного клича, чтобы выйти на улицы, обратить в бегство Масорку и изгнать каннибала. Когда все попытки провалились, Масорка взяла на себя несложный труд залить эти улицы кровью и вселить ужас в души тех, кто выжил в вакханалии преступлений. В конце концов французское правительство приказало м-е Макко[423] любой ценой добиться прекращения блокады, и, благодаря его познаниям в американских делах, был подписан договор, который отдавал на милость Росаса армию Лавалье, достигшую в тот момент пригородов Буэнос-Айреса. Так Франция лишилась тех глубоких симпа­тий, которые испытывали к ней аргентинцы; исчезли также и симпатии французов к аргентинцам, хотя галло-аргентинское братство основыва­лось на такой глубокой приязни одного народа к другому и такой общно­сти интересов и взглядов, что еще и сейчас, после всех промахов фран­цузской политики, через три года после тех событий, стены Монтевидео еще защищают герои-чужестранцы[424], которые видят в этом городе по­следний оплот европейской цивилизации в пределах Ла-Платы. Быть мо­жет, все это пошло на пользу Аргентинской Республике — ведь подобная развязка заставила нас познакомиться с подлинной французской Властью, с подлинным французским Правительством, весьма отличными от той идеальной, прекрасной Франции, великодушной и космополитичной, про­лившей за свободу столько крови; Франции, которую мы возлюбили в 1810 году благодаря ее книгам, журналам, философам. Политика Фран­цузского правительства, такая, какой нам изображают ее публицисты — Консидеран[425], Дамирон[426] и другие,—основанная на идеях прогресса, свободы и цивилизации, могла бы осуществляться на берегах Ла-Платы без опасений за судьбу трона Луи Филиппа, меченного знаком рабства Италии, Польши и Бельгии[427]; и Франция стала бы пожинать плоды сво­его влияния и симпатии к ней, которые не смог принести ей злополуч­ный договор Макко, призванный укрепить власть, враждебную по своей природе европейским интересам — эти интересы могут укорениться в Америке лишь под сенью деятельности в интересах цивилизации и сво­боды. Я говорю то же самое и в отношении Англии, чья политика заста­вила заподозрить, что она имеет тайное намерение, используя деспотизм