по-прежнему проводят уроки в школах и просят у отцов семейств милостыню на жизнь во имя просвещения.

Представители Благотворительного Общества[403] тайно обходят дома в поисках подписчиков; изыскиваются деньги, чтобы поддержать героические усилия поклявшихся не закрывать школы учительниц и не дать им умереть с голоду. И вот двадцать шестого мая тысячи их учениц всех возрастов, одетые в белое, демонстрируют свои успехи на публич­ных экзаменах... О, окаменевшие сердца! И вы еще спрашиваете нас, за что мы сражаемся?!!

На этом я и закончил бы историю жизни Факундо Кироги и рас­сказ о значении его гибели для истории и политики Аргентинской Республики, если бы не осталось мне в завершение этих заметок оце­нить моральные последствия борьбы пастушеских областей с городами и ее результаты, благоприятные в одном, в другом враждебные для бу­дущего Республики.

Глава XV

НАСТОЯЩЕЕ И БУДУЩЕЕ

Apres avoir ete conquerant, apres s'etre deploye tout entier, il s'epuise, il a fait son temps, il est conquis lui-meme; се jour-la il quitte la scene du monde, parce qu'alors il est devenu inutile a l'humanite.

Cousin[404].

Французская блокада продолжалась два года, и в течение этих двух лет американское правительство, воодушевленное американским духом, противостояло Франции, европейским принципам и европейским устрем­лениям. В социальном отношении блокада была небесполезной для Ар­гентинской Республики, она способствовала тому, чтобы во всей наготе обнаружились то общее состояние духа и те черты, что повлекли за собой кровопролитную войну, покончить с которой может лишь падение чудо­вищного правительства. Единоличное правление Росаса по-прежнему на­носило ущерб Буэнос-Айресу, по-прежнему способствовало унитарному единению внутренних областей; на международной сцене его сторонники выдавали себя за героических борцов против домогательств европейской державы и защитников Америки, заслонивших ее от интервенции. Росас доказал — так утверждали у нас тогда повсюду и повторяют до сих пор,— что Европа слишком слаба, чтобы завоевать американское госу­дарство, отстаивающее свои права.

Не отрицая эту неоспоримую истину, я считаю, что Росас своими дей­ствиями выявил господствующее среди европейцев полное невежество относительно европейских интересов в Америке и полное неведение, ка­кими средствами они могут содействовать ее процветанию, не пренебре­гая американской независимостью. Кроме того, в эти последние годы Аргентинская Республика обязана Росасу тем, что она сама, и идущая в ней борьба, и споры о ее интересах на устах у всего цивилизованного мира; тем, что Росас установил самую тесную связь с Европой, прину­див ее ученых и ее политиков посвятить себя изучению заатлантического мира, призванного сыграть столь важную роль в будущем.

Я не утверждаю, что они далеко продвинулись в этом смысле вперед, скажу лишь, что они находятся на пути к обретению опыта, и истина в конце концов будет обнаружена. Если рассматривать итоги француз­ской блокады в их материальном выражении, то станет ясно, что это без­надежное дело не привело ни к какому историческому результату. Росас отступается от своих притязаний, а Франция оставляет свои корабли гнить в водах Ла-Платы — вот и вся история блокады.

Новая политическая система Росаса имела своим последствием един­ственный выдающийся результат: население Буэнос-Айреса бежало и обосновалось в Монтевидео. На левом берегу Ла-Платы остались, правда, материалисты, готовые глодать свою корку хлеба под пятой тирана, то есть люди, для которых интересы свободы, цивилизации и достоинства не так важны, как пища и кров; но та немногочисленная часть нашего общества и всего человеческого сообщества вообще, для которой имеет некоторое значение возможность жить при разумном правительстве и самим строить свою судьбу, собирается в Монтевидео; туда же в связи с блокадой и отсутствием гарантий личной безопасности перебрались деловые круги Буэнос-Айреса и наиболее влиятельные европейские торго­вые дома.

В Монтевидео обосновались старые унитарии и все чиновники прави­тельства Ривадавиа; его сподвижники, восемнадцать генералов Республики, писатели, бывшие члены конгресса и т. д. Кроме них там были и федералисты города, эмигрировавшие после 1833 года, то есть все извест­ные противники Конституции 1826 года, также изгнанные Росасом,— те, кого прозвали черные спины. Потом сюда стали прибывать сторонники Росаса, из тех, кто не мог без ужаса смотреть на дело его рук или чувст­вовал, что смертельный нож приближается к их горлу — подобно тому, как Талье[405] и деятели Термидора[406] пытались спасти свои жизни и роди­ну, разрушая созданное ими самими. Наконец, в Монтевидео прибыла четвертая группа — не унитарии, не федералисты и не бывшие сторонни­ки Росаса: это были никогда не имевшие с ним ничего общего предста­вители нового поколения[407], которое достигло зрелости в годы разруше­ния старых порядков и насаждения новых. Поскольку Росас с таким упорством стремится заставить мир поверить, что его нынешние враги — унитарии 1826 года, то я считаю своевременным более подробно пояснить подлинную сущность идей этой последней группы, идей, которыми жила Республика.

Множество молодых людей, собранных изо всех провинций основан­ной Ривадавиа Школой нравственных наук[408], которых готовили для общественной жизни Университет, Семинария и многочисленные просветительские учреждения, пустившие корни в том городе, что однажды имел наивность назваться американскими Афинами, оказались без форума, без прессы, без трибуны, без социального общения, без сцены, наконец, где они могли бы показать силу молодого ума и свое стремление к полезной деятельности. Но прямые связи с европейскими странами, установившие­ся в результате Войны за независимость, развитие торговых отношений и сам характер правления при Ривадавиа, в высшей степени европей­ский,— все это направило интересы аргентинской молодежи на изучение политической и литературной жизни Европы, и особенно Франции.

Романтизм, эклектизм, социализм[409] — все эти различные учения на­шли здесь горячих приверженцев, и изучение социальных теорий не прекращалось и в тени деспотизма, в высшей степени враждебного всякому знанию. Доктор Альсина, читая в Университете лекции о законодатель­стве, объяснил, что такое деспотизм, и окончил свою речь следующей фразой: «Итак, господа, вы хотите составить для себя точное представ­ление о том, что такое деспотизм? Взгляните на правление дона Хуана Мануэля Росаса, наделенного чрезвычайными полномочиями». Гром ап­лодисментов, неистовых и грозных, заглушил слова отважного профес­сора.

В конце концов эти молодые люди с европейскими книгами под мыш­кой, украдкой изучающие Сисмонди, Лерминье, журналы «Британика», «Журнал Обоих миров», «Энциклопедический журнал», Жуффруа[410], Кузена, Гизо и других, начинают задаваться вопросами, волнуются, пу­скаются в споры, и вот, не раздумывая о последствиях, создают объеди­нение, сами не зная, наверное, зачем, влекомые порывом, который кажет­ся им чисто литературного свойства. Ими владеет ощущение, что лите­ратуре грозит опасность исчезнуть в этом варварском мире, им кажется, что если верное учение гонят,