Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Однако и этого недостаточно, чтобы показать сущность аргентинской конфедерации во всей ее красе; необходимы более обширное поле действий, более могущественные противники, более острые раздоры, нужна, наконец, европейская держава, схватившись с которой, можно показать, что такое настоящее американское правительство. Фортуна, не покидающая Росаса, и на этот раз предоставляет ему такую возможность.
В Буэнос-Айресе Францию представляет в качестве консула молодой человек с добрым сердцем, исполненный горячих симпатий к цивилизации и свободе. Монсеньор Роже[394] поддерживает отношения с молодыми литераторами Буэнос-Айреса и, негодуя всем своим молодым сердцем француза, наблюдает за творящимся беззаконием, попранием всех принципов справедливости и порабощением народа, который он ценит так высоко. Не вдаваясь в анализ известных мотивов, вызвавших французскую блокаду[395], я остановлюсь на причинах, которые обусловили раздор между Росасом и представителями европейских держав. Уже в 1828 году французы с решимостью и воодушевлением выступили в поддержку старых унитариев. Монсеньор Гизо, выступая перед парламентом, сказал, что его соотечественники любят вмешиваться в чужие дела; не стану подвергать сомнению столь авторитетное мнение, берусь утверждать лишь одно: живущие у нас французы всегда вели себя как французы, европейцы и сердечные люди; и если впоследствии в Монтевидео они продемонстрировали то же, что и в 1828 году, то это лишь подтверждает, что во все времена они вмешиваются в чужие дела или что в политических спорах Ла-Платы есть нечто близкое их сердцу.
И все-таки я не понимаю м-ра Гизо — как он может считать, что французы, из тех, что живут со своими семьями в христианской стране, имеют там имущество и надеются, что она станет их родиной, могут с равнодушием наблюдать, как устанавливается и крепнет в ней система власти, которая отменяет все гарантии цивилизованного общества и отрекается от всех обычаев, правил и принципов, связывающих эту страну с большой европейской семьей.
Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что, если бы местом действия были Турция или Персия, иностранцам было бы излишним вмешиваться в раздоры местного населения. Но когда речь идет о такой стране, как наша, и когда предметом спора являются вопросы, подобные нашим, мне трудно поверить, что сам монсеньор Гизо в состоянии сохранять даже видимость бесстрастности и не желать победы той стороне, чьи цели согласуются с его воспитанием, европейскими обычаями и идеями. Как бы то ни было, ясно одно: европейцы, к какой бы нации они ни принадлежали, с жаром приняли сторону совершенно определенной партии; а это значит, что существуют глубокие социальные причины, способные одержать верх над природным эгоизмом иностранца. Наиболее же равнодушными оказывались всегда сами американцы.
«Гасета» Росаса до сих пор упрекает в личной враждебности Парвиса[396] и представителей других европейских государств, помогавших врагам Росаса даже вопреки указаниям собственных правительств. Подобные личные антипатии цивилизованных европейцев в большей степени, чем смерть Бакля[397], подготовили блокаду. Молодой Роже хотел использовать авторитет Франции в той расстановке сил, в которой европейской цивилизованной партии, что боролась с Росасом, не доставало веса; и монсеньор Мартиньи[398], столь же пламенный, как и Роже, содействовал ему в этом благородном деле, более достойном той идеальной Франции, которую заставила нас полюбить французская литература, чем Франции наших дней, что забыла о возвышенных целях и погрязла в плену жалких делишек.
Размолвка с Францией идеально подходила Росасу, он об этом и не мечтал, и неизвестно, кто более обострил ссору: монсеньор Роже со своими требованиями и желанием сбросить варвара-тирана или Росас, воодушевленный враждебностью к иностранцам, их одежде, обычаям и нормам правления. «Эта блокада,— говорил Росас с энтузиазмом, потирая от удовольствия руки,— прославит мое имя на весь мир, и Америка станет смотреть на меня как на защитника ее независимости». Его предсказания сбылись в большей степени, чем он мог предположить, и несомненно, ни Мухаммед-Али, ни Абдель Кадер[399] не пользуются такой всеобщей известностью, как он.
Что касается звания Защитника Американской Независимости, которым он себя увенчал, то сегодня просвещенные люди Америки начинают ставить его под сомнение, и, возможно, факты засвидетельствуют то печальное обстоятельство, что именно Росас повернул Европу против Америки и принудил ее участвовать в спорах по эту сторону Атлантического океана. Вмешательство трех иностранных держав[400], о котором сообщается,— первое подобное событие в новых Американских государствах.
Французская блокада открыла дорогу свободному развитию чувств, получивших название американизма[401]. Все, что в нас есть от варваров, все, что отделяет нас от цивилизованной Европы, с той поры приобрело в Аргентинской Республике вид системы и силы, готовой создать из нас новую общность, непохожую на европейские народы. Наряду с уничтожением всех учреждений, перенятых у Европы, началось преследование фрака, моды, бакенбард, укороченных панталонов с гетрами, особой формы ворота и жилета, причесок; согласно журналу мод, европейскую моду заменили широкие и свободные панталоны, алый жилет, короткая куртка, пончо как в высшей степени американская национальная одежда. Тот самый дон Бальдомеро Гарсиа, который привез сегодня в Чили лозунг «Смерть диким, отвратительным, грязным унитариям» как «знак согласия и мира», в один прекрасный день был изгнан взашей из форта, когда, будучи высшим должностным лицом, подобно отвратительному, грязному дикарю, явился во дворец на торжественный прием во фраке.
С той поры «Гасета» насаждает, культивирует, развивает в душах своих читателей ненависть ко всему европейскому, презрение к европейцам, которые хотят-де нас поработить. Французов называют клоунами и пархатыми, Луи Филиппа — европейским колбасником, европейскую политику — варварской, отвратительной, зверской, кровавой, жестокой, бесчеловечной. Начинается блокада, и Росас избирает средства защиты, достойные войны между ним и Францией. Университетских профессоров он лишает жалованья[402]; начальные школы—мужские и женские — щедрых дотаций, установленных Ривадавиа; закрываются все благотворительные заведения, умалишенные выброшены на улицу, и сами жители вынуждены запирать этих опасных бедняг в своих домах.
Сколько утонченной проницательности во всех этих мерах! Ведь война против просвещенности — это и есть подлинная война против Франции, которая в области образования стоит во главе всех европейских стран. Послания Росаса извещают из года в год, что усердием граждан продолжают работать общественные учреждения. Варвар! Так город пытается спасти себя — ведь исчезни просвещение, связывающее его с цивилизованным миром, и он превратится в пампу. В самом деле, доктор Алькорта и другие молодые ученые бесплатно на протяжении многих лет читают в Университете лекции — лишь бы не прекратились занятия; школьные учителя