Он держал шприц левой рукой, правую вытянул по широкомуподлокотнику. Старческие вены прятались под серой морщинистой кожей, похожей наспину высохшей ящерицы. Острое жало натянуло кожу. Та выгнулась комическойямкой, сопротивляясь, не поддаваясь вторжению постороннего предмета, словночуяла, что это не просто царапина, что за этим простым уколом придет нечтоужасное, против чего кожа и назначена: бдить, охранять, не пускать чужое, абуде проникнет — уничтожать на месте, по мере надобности вызываяподкрепления из глубин организма. Но ЭТО, чувствовала кожа, ей не удержать…

Ведущая спросила дрогнувшим голосом:

— Как… Как вы можете на это решиться? Решиться на такое?

— На самом деле в мире нет смерти, — ответил дед.Ведущая распахнула прекрасные подведенные глазки, теперь интервьюированныйзаговорит о сверкающей трубе, о неземном свете, о загробной жизни, но дедзакончил совсем прозаически: — Мертвецы не просто вмешиваются в нашу жизньили действуют с нами, как живые! Они ведут нас. Вы этого не знали?

Игла погрузилась до половины. Большой палец левой рукиплавно нажал на поршень.

Дед смотрел на Крылова с любовью и нежностью. Крылов видел,как рука деда дрогнула, он пытался поднять ее, погладить внука по голове, нослабо шевельнулись только пальцы.

Крылов чувствовал, что слезами заполнена вся грудь, горькимии едкими слезами. Все печет, как будто в грудь засунули раскаленную наковальню,он вздрагивал, в глазах расплылось. В глазах деда появилось страдание, онстрадает за него, понял Крылов, он и сейчас думает только о том, как уберечь егоот бед и холодных ветров…

Слезы взломали запруду, из груди вырвался вопль, из глазбрызнули слезы. Он упал на колени, всматривался сквозь горячие потоки, бегущиеиз глаз, в бесконечно родное лицо деда. Веки деда дрогнули, глаза заволакивалопеленой. Он все еще смотрел в лицо внука, под руками Крылова тело быстроостывало, смертный холод сковал члены.

Затем дед словно бы понял, что у внука не хватит силызакрыть ему глаза. Тяжелые набрякшие веки дрогнули, медленно пошли вниз, словнотяжелый занавес, возвещая конец.

Грубые корявые рыдания вырывались из Крылова, будтопрорывали его. Ему было больно, рот кривился, горячие слезы катились по щекам,обжигали как кислота. Ему хотелось умереть — все так страшно, гадко инесправедливо, почему люди умирают, почему деду не жить вечно, что засволочность в мире!..

Над ним шелестели телекамеры, под опущенными веками частовспыхивали короткие злые молнии.

Жизнь продолжалась, чужая и равнодушная.

Да, у него теперь освободилась еще одна комната. Всядвухкомнатная в его полном распоряжении. Не надо вскакивать ночью в страхе, чтодед забыл закрыть вентиль газовой плиты, не перекрыл воду в ванной… Проклятыйквартирный вопрос!.. Из-за него половина всех ссор с родителями. Но почему унего такая тоска и это ощущение, что он совершил неслыханную подлость?

Только ли потому, что он одной ногой все еще в прошлом веке?И наполовину все еще русский? Хуже того — русский интеллигент?

И в то же время он ощущал, что странным образом душа дедапереселилась… или перелилась в корчмовцев.

Не в силах сидеть дома, без деда это как в могиле, вышел наулицу, пошел бесцельно, только бы со всех сторон шум, гвалт, толкотня, шуммашин, выкрики, чтоб по дороге приставали хоть наперсточники, хотьгербалайфники, чем-то да заполнить горечь невосполнимой потери.

Возле лотков с мороженым все так же останавливаются дети ивзрослые, люди покупают газеты, чипсы, хот-доги, останавливаются поговорить, иникому нет дела, что деда у него больше нет. И сколько бы он ни твердил себе,что рано или поздно деда все равно не стало бы, только успел бы пострадать,теряя память, прикованный к постели, мучаясь от старческих болей… все равноострое чувство вины не оставляло его. Что бы там ни говорили друг другу о своейскифскости, все равно он пока что оставался русским.

Задумавшись, почти вздрогнул от взрыва радостных криков.Гвалт и шум доносились со стороны проезжей части. Люди, оставляя лотки смороженым, устремлялись к бордюру.

Прямо по проезжей части двигался крупный мужчина в белых вгорошек брюках, обнаженный до пояса. Он был в старых растоптанных кроссовках,незашнурованных, а сами шнурки волочились по асфальту.

За этим демонстрантом двигалась веселая толпа молодежи.Крылов заметил и двух-трех угрюмых бабуль с самодельными плакатами в руках.Лицо человека показалось знакомым, он напряг память, с трудом всплыл обрывоккакой-то телепередачи, где говорилось о стремительном падении рейтингапопулярного певца Шмандеровского. В эстрадном мире падение бывает ещестремительнее, чем подъем, и в обзоре говорилось, что для Шмандеровского нужныэкстраординарные меры, дабы… Дальше Крылов не слышал, палец уже привычно нажална следующую кнопку, и так нажимал до тех пор, пока не замелькали кадрыкакого-то документального фильма о диких животных Африки. Похоже, этотШмандеровский начал эти, экстраординарные…

На тротуаре метался еще кто-то в хорошем темном костюме, втаких посещают вечерние спектакли, хватал прохожих за руки, совал в рукилистовки, убеждал, пытался чуть ли не силой столкнуть на проезжую часть в рядымитингующих.

Крылов вздрогнул, узнал Алексея.

Шмандеровский двигался медленно, широко расставив ноги,словно в заднице готовился прорваться огромный чирей, шнурки волочились,театрально выбеленные, толстые, заметные как на фоне серого асфальта, так игрязных растоптанных кроссовок.

— Граждане! — вскрикивал он время от временикрасивым голосом эстрадного певца. — Я вступил в движение за равные правадля лиц с замедленным развитием! Это наша самая обездоленная часть!.. Мыобязаны!.. Мы должны!.. Люди же мы?..

Масса народа за ним больше хохотала, ухмылялась, строиларожи. Крылов не заметил дебилов, если не считать дебилами этих веселящихсяподростков, что наткнулись на «крутейшую» развлекуху, о чем можно рассказатьподросткам своего двора.

— Я, — кричал Шмандеровский, — и есть человекс замедленным развитием!.. Да, я добровольно вливаюсь в ряды движения, прошусчитать меня отныне человеком с замедленным развитием!

Из задних рядов сторонники или просто искатели новыхприключений заорали весело:

— Дебилом!.. Дебилом!

— Тупарем! Юсовцем!

— Кукукнутым!

Шмандеровский театрально вскинул руки к небу, прокричал, каккороль Лир:

— Пусть даже дебилом!.. Да, можете считать менядебилом!.. Меня — Шмандеровского! Я пойду на все, я встану в их ряды,только бы добиться от равнодушного общества больше внимания к их нуждам, к ихисканиям и сомнениям, к их творческим порывам, взлетам и терзаниям…

Крылов вспомнил, что, когда фашисты оккупировали Норвегию,они издали указ, чтобы все евреи носили на рукаве повязку с желтой звездой. Интеллигенциябыла в шоке, но король Норвегии, чистокровный норвежец, первым надел такуюповязку и вышел на улицу. Он гулял по всем людным местам, и все граждане виделии могли оценить поступок своего короля. После чего почти все население странынадело такие повязки, и фашистское командование скрепя сердце вынужденноотменило свой приказ.