Утром, когда я приехал сменить на посту Мишку, вид у него был крайне удручённый, совсем как у человека, мужественно начавшего поститься и уже пережившего отсутствие завтрака. Он мрачно сидел на стуле у ворот в тени единственной на всю округу дохлой акации и безразлично грыз конец своего длинного хохлацкого уса.

– Теперь мне этот день не оплатят! – печально завершил он рассказ о своём грехопадении. – Ну, и хрен с ним! Зато хоть пару часов покемарил…

После того, как я подбодрил его рассказами о том, что не только ему одному достаётся в этот злополучный день, а неприятность, случившаяся с ним, наглядно подтверждает его неразрывную связь с еврейским народом, Мишка несколько отошёл от хандры и стал собираться домой. Злобно закинув карабин в багажник машины, он завёл мотор.

– Между прочим, оружие должно быть рядом с тобой, нельзя его прятать, как какую-нибудь лопату, – ехидно напомнил я ему. – Полиция остановит – проблем не оберёшься. Хорошо если только штраф выпишут…

– Да пошли все они к чёрту! – рявкнул Мишка из-за руля. – Сколько езжу, ни разу не останавливали. А положишь карабин рядом на сиденье, так он, зараза, будет болтаться из угла в угол. Того и гляди выстрелит. Пусть лучше не в салоне стреляет, а в багажнике…

На этой оптимистической ноте он врубил по газам и укатил в клубах пыли, а я остался один-одинёшенек. Если, конечно, не считать безмятежно дрыхнущей в своих палатках американской публики да нескольких сумасшедших любителей утреннего джоггинга, бесцельно наматывающих километры по близлежащим холмам и поджаривающих свои и без того обгорелые телеса на коварном утреннем солнышке.

Уж, я-то знаю, что представляет собой солнце в нашей израильской пустыне, когда температура зашкаливает за сорок, и даже видавшие виды бедуины не вылезают из своих чёрных палаток, передвигаясь в случае необходимости по незащищённой местности быстрыми перебежками.

Впрочем, американцам никто не указ, они всё знают и всё делают лучше других, а если начать им что-то подсказывать, смотрят на тебя с покровительственной усмешкой старшего брата, подловившего тебя за позорным занятием онанизмом и великодушно пообещавшего до поры до времени никому об этом не говорить. Посему я с ними почти не общаюсь. Не люблю без причины выглядеть дураком.

Лучше, честное слово, общаться с бедуинами, которые работают в лагере на подсобных работах – уборке, возведении новых палаток и экзотических восточных шатров, изредка приводят лошадей и верблюдов для ублажения жаждущих экстрима американов. Тут уже они выступают в роли сказочных джиннов, надевают расшитые рубашки и куфии – головные накидки из платков. Это, вероятно, служит для усиления восточного колорита, столь необходимого жаждущим экзотики заокеанским душам. Да и израильская обслуга – подрабатывающие студенты из университета, – те тоже по-пиратски оборачивают платки вокруг головы. Видно, этакая древняя униформа и в самом деле для пустыни гораздо актуальней европейских шляп и кепок с длинными козырьками. Арабы, на которых мы всегда поглядываем несколько свысока, как выясняется, вовсе не такие дремучие, какими их всегда выставляют. А если то, что мы называем нашей культурой, непременно оказывается полной противоположностью тому, что они называют своей культурой, это ни о чём не говорит. Просто, в отличие от нас, живут они в другом измерении, и точек пересечения у нас с ними совсем немного. Однако им от этого, опять же в отличие от нас, ни жарко, ни холодно…

Вот какие мысли рождаются у меня в голове во время длительных дежурств и редких, но вынужденных общений с окружающими.

Впрочем, каждый охранник так или иначе немного философ и созерцатель. Работа к этому подталкивает, потому что все иные виды интеллектуальной деятельности – чтение бульварной прессы, разгадывание кроссвордов и пользование ноутбуком, – мягко говоря, не приветствуются. Есть люди, которые могут часами сидеть неподвижно, глядеть в одну точку и ни о чём не размышлять, но такой йоговский способ убийства времени – скажу по собственному опыту – весьма труден и бесполезен. Тем более, для нашего русскоговорящего брата, испокон веков страдающего повышенным любопытством.

Если, предположим, работать ночью на разгрузке вагонов или жужжать железками на токарном станке, то время, конечно же, движется гораздо медленнее, чем днём, но – хоть как-то движется. Когда работаешь в охране, ход времени замедляется настолько, что волей-неволей начинаешь верить во всяческую мистику и чертовщину. А как это назвать иначе? Когда ночью спишь в кровати, то время пролетает мгновенно, но если бодрствуешь на посту, то каждая минута кажется вечностью, и проклятые стрелки на часах почти не движутся…

Но что это я о печальном? Сегодня я работаю днём, а ночью буду спать в своей постельке, которую ценить и любить по-настоящему научился, лишь вволю повкалывав ночным охранником…

Вернёмся к нашим любимым бедуинам, с которыми я общаюсь, сидя на стуле под дохлой акацией. С ними у меня происходит самое плодотворное общение, потому что кроме них, по большому счёту, общаться здесь больше не с кем. Местное начальство и подрабатывающие студенты смотрят на охранников свысока. Как на собак, сидящих возле будки. Максимум, заученно улыбнутся, выплюнут сквозь зубы стандартное «как дела?», нисколько при этом не интересуясь, как твои дела на самом деле. Наиболее продвинутые могут даже полюбопытствовать, не хочу ли я кофе или холодной водички, абсолютно не горя желанием угостить этим самым кофе или отстегнуть от щедрот своих бутылку воды из холодильника. Чаще проходят мимо, не удостоив взором и не отводя от уха мобилы. То есть ты вроде бы есть, и тебя одновременно нет. Когда ты есть, тебя не замечают, а вот когда отлучился на минутку, скажем, по физиологической надобности – караул…

Поначалу меня это сильно возмущало, потом я подумал: какая, в конце концов, разница? Мне от этого убудет? Тот, кто меня знает и уважает, меньше уважать не станет, а на прочих плевать. Вон их сколько мимо ходит. Я же не курс доллара, чтобы мной интересовался каждый встречный-поперечный. И не сам этот доллар, чтобы любили и холили…

Я даже догадался, почему египетский Сфинкс имеет такую кислую физиономию и уже столько тысячелетий смотрит вдаль, поверх голов суетящихся вокруг людишек. Он охраняет какие-то вверенные ему космические секреты, и всё остальное ему по барабану. Вот идеал настоящего охранника! Оттого ему, наверное, и отколотили часть носа вредные насекомые – людишки, не выносящие многовекового презрительного взгляда его каменных глаз…

Но я уклонился от разговора о бедуинах. А ведь они периодически выскакивают из ворот, чтобы несколько минут передохнуть от работы внутри лагеря, выкурить со мной сигаретку, переброситься парой-другой фраз. Как правило, они меня знают лучше, чем я их. Некоторые помнят моё имя, а я, к стыду своему, не могу даже вспомнить, где мы до того встречались. У них, видимо, так устроена память: если уж виделись где-то или вместе работали, то запоминают человека надолго. В пустыне, где вероятность каждодневного нормального общения катастрофически мала, даже крохотный контакт с ближним становится событием. В отличие от нас, бедуины эти события помнят и ценят.