Афанасий. Пожалуй, не примешивай к Предтече и к пророкам божиим Диогенишка. Иное дело – пророк, иное – философишка.

Яков. Имя есть то же – пророк и философ. Но не суди лица, суди слово его. Сам Христос сих, сидящих во тьме и сени смертной, называет псами. Не хорошо-де отнять хлеб у детей и бросить псам. А которые ухватились не за тень, но за прямого человека – «Дал им власть детьми Божиими быть».

Афанасий. Ну! Быть так. Пускай сии песии люди хватаются за тень человеческую, как за лжемонету. Но сами же, однако, они суть человеки, люди почетные, а не мертвая тень.

Яков. Сень стени мила, а ночь тьме люба. Сродное к сродному склонно, а прилипчивость обоих сливает в ту же смесь. И сам ты таков, каково то, что любишь и объемлешь. Любящий тьму: сам ты тьма и сын тьмы.

Афанасий. А! А! чувствует нос мой кадильницу твою. Туда ты завеял, что и я тень? Нет, Якуша! Я тени не ловлю.

Яков. Я давича еще сказал, что ты одна из сих бесчисленных, земной шар обременяющих, мертвых теней, которым предтеча и весь пророческий хор точным сидельцам адским благовествуют истинного человека. Безумие есть в 1000 крат тяжелее свинца. Самая тягчайшая глупость образуется сими сына Амосова словами: «Отяжелело сердце их, тяжко ушами слышать». Сие тяжкосердие, сиречь долой садящееся, прокисшего и грубого сердца, мыслей его дрожжи, в самый центр земной погрязает, как олово, откуда тебя выдрать никак невозможно. Сердце твое, возлюбившее суетную ложь и лживую гибель тени человеческой, кто силен поднять из бездн земных, дабы выскочить могло на гору воскресения и узреть целомудренным взором блаженного оного, на седалище губителей не севшего Давидова мужа? «Удивил Господь преподобного своего». Шатайся ж, гони ветры, люби суету или ложь, хватай тень, печись, мучься, жгись.

Афанасий. О мучишь меня, паче египетской гадательной оной Льво-Девы! Низвергаешь в центр земли, садишь в преисподнюю ада, связываешь неразрешимыми узами гаданий, а я хоть не Самсон и не решительный оный предревний Эдип[112], однако доселе нахожусь перед тобою, Якуша, и волен, и не связан, по пословице «Мехом пугаешь».

Яков. Кто дурак, тот и в Иерусалиме глуп, а кто слеп, тому везде ночь. Если ты тень – везде для тебя ад.

Афанасий. Право ты, друг, забавен, люблю тебя. Можешь и о враках речь вести трагедиально. Вижу, что твой хранитель есть ангел витийства. Тебе-то дано, как притча есть: «Ex musca elephantem», «Ex cloaca aream»[113]; скажу напрямик: из кота – кита, а из нужника создать Сион.

Яков. Как хочешь ругайся и шпыняй, а я с Исаиею: «Как ласточка, так возопию, и как голубь, так поучусь».

Афанасий. Вот нашел громогласную птицу! Разве она твоему пророку лебедем показалась? А твоего голубя курица никак не глупее.

Яков. О кожаный мех! «Да выклюет ворон ругающее отца око твое!»

Афанасий. Ты, как сам странными и крутыми дышешь мыслями, так и единомышленники твои, дикие думы, странным отрыгают языком. Сказать притчею: «По губам салат».

Яков. А не то же ли поет и твой пророк Гораций: «Porticibus non iudiciis utere vulgi»[114]? По мосту-мосточку с народом ходи, а по разуму его себя не веди.

Болен вкус твой, тем дурен и суд твой. Чувствуй же, что мудрых дум дичина состоит в том, что она отстоит от бродячих по улицам и торжищам дрожжей мирского поверия. И гораздо скорее встретишься на улицах с глинкою, чем с алмазом. Многие ли из людей могут похвалиться: «Знаю человека», когда сам человек жалеет о себе? «Смотрел и не узнавал меня?» Все устремили взор свой на мертвость и ложь. «Взглянут на него, его же прокололи». А на сердце им никогда не всходит оный: «Никто не сокрушится из него, род же его кто исповедает?»

Афанасий. Ну, добро, быть так! Но за что ты меня назвал кожаным мехом?

Яков. Ты не только мех, но чучело и идол поля Деирского, поругавшийся Божию пророку.

Афанасий. Но прежде выправься, как я мех?

Яков. Видал ли ты деревенскую маску, что зовут кобыла?

Афанасий. Знаю, в ней ловят тетеревов. Что же?

Яков. Ну! Если бы в таких масках 1000 человек на смотр твой пришли и прошли, можно ли сказать, что ты был им инспектор или обсерватор?

Афанасий. Кто исправно носит кобылу, можно видеть, но, кто он внутри есть и какой человек, почем знать? Ври далее.

Яков. К чему же далее? Уже видишь, что ты не только мех, но чучело и болван.

Афанасий. Вот тебе на! За какой грех?

Яков. За тот, что ты, всех виденных тобою в жизни человеков, одну только на них кожу видел и плоть, а плоть есть идол, сиречь видимость; видимость же есть то мертвая крыша, закрывающая внутри истинного оного человека: «Положил во тьму тайну свою», «Се сей стоит за стеною нашею», «Посреди вас стоит, его же не знаете», «Слышь, Израиль! Господь Бог твой посреди тебя». Видишь, что и человек твой, и ты с ним – кожаный, дряхлый, мертв, прах, тень… «Каков земной, таковы и…»

Афанасий. Вот он куда выехал!

Яков. Собери не только всех виденных, но всего земного, если можешь и лунного шара людей, свяжи в один сноп, закрой им, будто колосы, головы, смотри на подошвы их тысячу лет, надень очки, прибавь прозорливое стекло, зевай, – ничего не увидишь, кроме соломы оной: «Всякая плоть сено». А я, в похвалу твоей прозорливости, воспою: «Мудрого очи его в голове его, очи же безумных на концах земли».

Афанасий. Что ты, взбесился, что ли? Я людям никогда не заглядывал в подошвы, а око мое сидит в голове моей.

Яков. Что ты пень, что ли? Разве свиное око не в голове ее? Чувствуешь ли, что голова есть болван? Сей болван, как начальною частью есть своего болвана, так у пророков значит невидимую во всякой плоти, господствующую в ней, силу ее и начало. А хвост, подошва, пята есть фигура праха, половы, отрубей, дрожжей, и что только есть грубое, подлое и дебелое во всяком творении, как бурда, брага, сыр, грязь и проч. То же бы значило, когда бы Соломон сказал и так: «Очи безумных на хвостах земли». Когда слышишь сие: «Блюсти будешь его пяту», разумей так: будешь обсерватор наружный, из числа тех «Осягнут, как слепые стену», «Полижут прах, как змеи, ползущие по земле». Враги истинного человека – «Враги его прах полижут». «Смерть спасет их», поедающих плоды смертной плоти, горькую и гладкую тень гибельной смоковницы, минувших самое дерево райское. «Взалчут на вечер…»

Когда слышишь: «Изопьют все грешные земли дрожжи», разумей, что устранившиеся и бродящие по окольным околицам и наружным городским ругам, шатающиеся по концам и хвостам с евангельским бесным по пустым местам, по распутиям вне селений и гробовищам имущие скотское, и женское оное рассуждение: «Души мужей, женам подобных, взалчут». Все сии, ей, не вкусят сладчайшей оной сына царева вечери: «Не должен пить… Пока пью новое вино в Царствии Небесном». Все сии содомляне толпятся под вечер в дом Лотов к ангелам, но не входят, а только извне обходят по лужам, окружающим стены города: алчны и жадны, труждающиеся и обремененны. Главная причина сему есть подлая и прегрубая, тяжелее олова, а грубее сыра тяжесть сердца их. Погрязают сыновья сии тяжкосердые, как олово. «Голова окружения их, труд умен их». «Прокисло, как молоко, сердце их. О Исайя!» «Узнай, как пепел, сердце их, и прельщаются». «Зачем любите суету и ищите ложь?» «Вкусите и увидите», «Как удивил Господь преподобного своего», «Возведите очи ваши…»